Терапевт - [28]

Что на это ответить… Разумеется, она права. Кто-нибудь должен был сказать мне это, но кто? Ведь я теперь совсем одна…

— Я сама хотела поработать, — говорю. — Тебе же было назначено.

Саша смотрит на меня взглядом, настолько исполненным сочувствия, что, похоже, вряд ли мы сможем потом вернуться к чисто профессиональным отношениям.

— Это не важно, — медленно и певуче, словно обращаясь к ребенку, выговаривает она, — я и в другой день могу прийти.

* * *

Усатый мужчина в ветровке ждет в гостиной. С ним вчерашняя женщина и еще несколько полицейских. Усатый вещает им о чем-то; входя, я слышу конец его речи:

— …Так что нужно проследить, чтобы патологоанатомы не забыли отметить это в своем заключении.

Говорок выдает его деревенское происхождение. Голос и интонации невыразительные, но все остальные слушают его так сосредоточенно, что ему не приходится повышать голос, чтобы привлечь их внимание. Сразу ясно, что он их начальник.

Заметив меня, усатый замолкает, а остальные трое оборачиваются и тоже вперяют в меня взгляды.

— Здравствуйте, — говорю. — Я только кофе налить.

Та, что мне не нравится, спохватывается.

— Это Сара Латхус, она была замужем за покойным.

Странно звучит. Замужем за покойным… Семейное положение изменилось, думаю я. Даже не родственница. Замужем за покойным. Жутковато; не позавидуешь такому семейному положению.

Усатый сдвигается с места и идет ко мне, протягивая руку. Подходит почти вплотную, а я не знаю, что мне делать с его рукой; похоже, совсем разучилась себя вести. Но усатый скор и деловит, это сквозит в каждом его шаге. Его моей неловкостью не остановишь. Не растерявшись, он низко наклоняется, хватает меня за правую руку, безвольно висящую вдоль тела, крепко жмет ее и представляется:

— Гюннар Гюндерсен Далэ. Называйте меня Гюндерсеном, все равно рано или поздно все начинают звать меня так.

— Сара, — бормочу я.

Он отпускает мою руку. Я чувствую боль: сильно как сдавил… Но, по крайней мере, я что-то чувствую.

— Ну что ж, Сара, мне хотелось бы немного побеседовать с вами. Рассказать вам, что мы на данный момент знаем, и выслушать то, что вы можете нам поведать.

Киваю. Значит, я должна что-то рассказывать… Это что-то новенькое. Не знаю, чего я ожидала от разговора с ним, но что придется самой что-то выдавать, мне в голову не приходило.

— Где мы можем уединиться, чтобы нас не беспокоили?

— В моем кабинете, — говорю я. — Над гаражом.

— Прекрасно, — говорит Гюннар Гюндерсен Далэ, — идемте.

* * *

Но сначала я звоню пациентке, которой назначено на одиннадцать, и отменяю сеанс. Гюндерсен Далэ и его сотрудница, рыжая женщина лет под сорок, сидят тут же, в кабинете. Мне не нравится, что я как бы под наблюдением. Я никогда не любила разговаривать по телефону в присутствии других людей, кто бы это ни был, даже в присутствии Сигурда. Если мне нужно было сообщить что-то более пространное, чем чисто технические сведения, я всегда уходила в спальню. Все разговоры, имеющие отношение к пациентам, я вела из кабинета. Но когда я сказала полицейским, что мне нужно позвонить, они и ухом не повели, а я не в том положении, чтобы просить Гюндерсена о чем-либо; соответственно, они стоят и слушают.

— Сегодняшний сеанс я, к сожалению, вынуждена отменить, — говорю.

— А, да? — реагирует она.

Слышно, что вокруг нее шум и суета; наверное, она еще не ушла из школы. В ее голосе слышится облегчение. Меня это немного задевает. Оказывается, отменить сеанс гораздо проще, чем я думала…

Дав отбой, замечаю, что мне звонили с номера другого пациента и оставили сообщение на ответчике. Я сразу же прослушиваю его, набрав на ответчике код и прижав трубку к уху, чтобы было не слышно полицейским. Гюндерсен с интересом разглядывает картину, висящую над моим архивом; делает вид, что не слушает.

— «Привет, — раздается в автоответчике, — это Вера. Я… мне нужно с вами поговорить. Раньше пятницы, то есть. Очень нужно. Вы мне перезвоните? Хорошо? Пока».

Вот странно, думаю я, Вера раньше никогда не просила о дополнительных встречах. Должно быть, что-то случилось. Я пытаюсь почувствовать, занимает ли меня это, но снова ощущаю одну лишь затягивающую пустоту.

— Этот рисунок, — спрашивает Гюндерсен, — это такой тест, что ли? Типа вы спрашиваете: что тут изображено? И если человек видит, ну, скажем, свою мать, это значит… ну не знаю, что значит…

— Нет, — говорю я. — Это Кандинский.

— Я в искусстве не разбираюсь, — говорит Гюндерсен. — А вы, Фредли?

— И я, — говорит рыжая, вроде как сдерживая улыбку.

Фредли, думаю я, «тихое пристанище»; ну и фамильица для полицейской…

— Так что произошло? — спрашиваю я их.

— Всему свое время, — говорит Гюндерсен, отворачиваясь от моей картины. — Позвольте мы начнем сначала.

Отодвинув стул от моего письменного стола, он садится и кладет ногу на ногу, так что лодыжка одной покоится на колене другой; ноги широко раздвинуты, чувствует себя как дома.

Я мотаю на ус. Я задаю вопрос, а он говорит, мол, начнем не с этого. И еще я мотаю на ус, что он из тех, кто сам выбирает, где им сесть, и даже не на одно из двух удобных кресел — садитесь, пожалуйста; нет, он садится на стул, бесцеремонно выдвинув его из-под стола. Пусть мы в моем кабинете, но рулит беседой он. Не знаю, что это значит. Может, и ничего. Но я мотаю на ус.