Теплый ветер с сопок - [18]

— Точно?

— Точно, — отвечает, — я и от других слышал. Раньше-то ничего, а последние дни сама соседям хвалится.

— Иди, — говорю, — остереги его, что ли. Что ж мы покрывать будем.

— Сам иди, — отвечает Васька и шею потирает.

Глупый еще, как щенок. В первый день он Сусидко подначивать стал и назвал как-то. Тот долго терпел, а здесь оглянулся по сторонам и сгреб его за шиворот. Правда, остыл тут же и сам перепугался — побледнел даже. А шея Васькина до сих пор болит.

Ну, не захотел Васька, пришлось мне в чужое дело вмешиваться. Кто же, как не товарищ, поможет? Подзываю его:

— Садись, Петр. Скажи-ка, Петя, мне откровенно такую вещь…

Стал я вначале накручивать вокруг да около, потом намеками выспрашивать. В открытую не брякнешь — такая новость быка с ног свалит. Он молчит, ничего не отвечает. Все же решился я — осторожно затронул, о чем люди говорят. Он по-прежнему ни слова, только исподлобья настороженно посматривает. И я замолчал — чего в дурачки играться. Тогда он и говорит:

— Про Валентину, что ль? Знаю я… Пусть.

Равнодушно повернулся к печке и на огонь уставился. Посидел я с ним немного, потом поднялся, начал лопатой шурудить. Дело ихнее — ему жить, не мне.

Челиту я после того разговора с Петром несколько раз видел — подурнела лицом, однако ходит прямо, глаза долу не прячет. А скоро случай поговорить с ней представился.

Вышли мы обратно в ночь. Плохо в ночь зимой работать — со смены домой потемну идешь, на смену тоже. Будто на все века в мире мрак установился. Однако надо, да и знаешь — не вечно тебе под «цыганским солнцем» греться, луной то есть, в свой срок и лето наступит. Но летом другая беда — круглые сутки свет льет, нужно окна одеялом завешивать, чтобы ребятня заснула.

Прошел после смены час или два, самый раж наступил. Это когда в охотку войдешь, и все ладится — печи тянут хорошо, давление в котлах не прыгает, и вроде даже уголек идет — отборный антрацит. Я наклонился, жар кочергой равномерно разгребаю. Петр неподалеку от меня стоял, вдруг говорит как бы нехотя:

— День рождения мой сегодня. Да-а…

— Чего же ребятам не сказал? Подменку бы сделали.

Он сел на тачку, в огонь смотрит. Я заслонку прикрыл, ломиком ее припер, чтобы не распахнулась. Надо, думаю, пораньше парня отпустить. Не так уж у нас на Колыме праздников много, чтобы и такой небольшой радости лишаться. На свет сегодня появился, это кое-что да значит!

А Петр вытащил из кармана чекушку, хлопнул донышком о ладонь и выпил всю прямо из горла. Плевать, конечно, на водку, но у нас такой порядок установился — после смены ты хоть залейся, а на работе не смей. Был случай на соседнем прииске: пьяный кочегар в котле давление упустил, и выводная труба в колене замерзла. Начали ее автогеном резать, чтобы ото льда прочистить, а ее в другом месте перехватило. Пришлось горняков с полигона снимать — вот так стояли все жители поселка ночью на морозе и грели трубу факелами.

Но не стал я Петра ругать, понял его состояние — и насчет семьи, и насчет мыслей о жизни, которые в такой день приходят. Сказал ему:

— Тачек пятнадцать привези и можешь домой отправляться.

Сусидко головой повел:

— Там и без меня…

Ответил он, а на лице у самого ровно никакого чувства. Глазом не моргнул — будто полностью безразлично, что у него дома творится, кто с кем…

Отошел я к Ваське, только папироску взял — в дверях человек появляется. Челита собственной персоной. С кошелками какими-то, вроде веселая.

— Здрасьте, мужички! Петю моего не обижаете? Сам-то он ничего не скажет!

Прошла к нашему столику, как к себе в квартиру, начала из кошелки свертки вынимать, бутылку достала.

— Садитесь, ребята. По Петиному паспорту узнала: родился он сегодня, мне на радость, — да от меня убежал. А я сама вот пришла!

Пить мы, конечно, не стали, а покушать покушали. В столовой работает — картошечка там у нее, лучок свежий, пахучий. Вообще боевая баба, красивая — ни годы ее не берут, ни климат северный. А Петр на нее и не смотрит — знай луком хрустит. Она возле Васьки было тереться начала — нарочно, сама на Петра выжидательно поглядывает. Он все до крохи доел, закурил, на уголья щурится. Тогда она бросила Ваську, отошла и вполголоса его так спрашивает;

— Что ж ты, Петя, даже не спросишь: откуда я среди ночи, куда сейчас пойду?

— Чего спрашивать, — отвечает, и не со злом, а даже будто с участием, — сама голова.

Вздохнула она, без слов стала собираться, будто все у них давно решено. Знавал я таких — им или всю душу до капли положь, или ничего от тебя не нужно. Подождал я ее в дверях, говорю:

— Кончай, Валентина. Хочешь человеком жить — кончай. Через тебя и он сломается.

Отвечает она словно бы с гонором:

— Ты бы за своей приглядывал!

— Ну-ну, — говорю. — Своя пакость не пахнет, чужая смердит.

Она вдруг оглянулась на меня и говорит тихо:

— Не лез бы ты, дядя Паша, в наши дела. Я-то тут — десятая спица в колесе…

И такая у самой в голосе тоска, что словами не сказать. Будто собралась она идти завтра на верную смерть. Дымно у нас в котельной, смрадно, а глаза ее хорошо видны — черные, вот-вот огнем загорятся, только слово ей доброе скажи или руку протяни. Но не загорелись они — промолчал я. Отвернулась Челита, в темноту ушла, кошелкой помахивая. «Ну, дела», — думаю.