Теплый лед - [55]

Вы влезаете в домик, погружаетесь в воду и, согнувшись в три погибели, переносите вещи женщины на сухое место…

Ты командир, но ты и солдат, и у тебя есть начальник. Поэтому ты отправляешься искать сельский Совет. В председательский кабинет вносишь ледяной холод Тунджи, тревогу нависшей и минувшей беды. В кабинете тепло, и тебе становится неловко, что ты тревожишь других своими переживаниями. Поднимаешь руку к козырьку и — так как всегда легко произносить готовые сорваться с губ слова — рапортуешь:

— Товарищ полковник, задача выполнена!

Это экскурс в воспоминания, майор Ахтаров. Но позволь мне, чтобы твои воспоминания были и моими, потому что дела сильных принадлежат всем, а день, сблизивший нас, — чудесный день: ни солнце не ушло от нас, ни холода не пришли, а от обилия света далекие постройки казарм кажутся легкими, как во сне.

НА РУБЕЖЕ

Когда-то Ричард III был готов отдать всю Англию за одного коня. Пограничники хорошо понимают его, они знают цену лошади. Копыта звонко цокают по каменистой дороге. Я не присматриваюсь, но знаю, как играют мускулы жеребца. Не пройдет и часа, как он домчит меня до заставы…

Лето ушло. С его уходом ушло что-то и от нас… Вода в водохранилище сделалась прозрачной, из глубины ее веет холодом.

Я не заметил, как небо осталось без птиц. Красивое небо! Иногда оно блестит, как мелко накрошенная слюда.

Пуст и лес. Пуст… Покинутые гнезда чернеют на деревьях, как разбросанные кем-то мячи. На крупных ветках качается паутина, даль за деревьями выстирана до белизны. Где-то за скалой прожурчит ручеек, где-то захлопают крылья. Легкий шепот зарослей превращается в невнятный говор, ахают топоры, предвещая зиму.

Лето ушло!..

Но есть вещи, которые остаются. Ломская вершина, например, хижина Дюдюка, домики, повисшие над желтым яром. Остается и граница, прикованная к одному месту, и все пережитое на ней.

Да, пережитое! Я всегда ощущаю в себе его присутствие. Тогда я начинаю понимать, как глубоко граница запала мне в душу.

Бойцы, застава, я, собака — все мы существуем, потому что есть граница, и граница существует, потому что есть мы. Мы с нею — две части неделимого целого!

Когда-то я жил в большом городе. До сих пор временами мне слышится гудение клаксонов. Длинная прямая улица начинает качаться перед моими глазами, как во сне. Клаксоны и улицы мешаются, под ногами моими твердеет мостовая…

То, чего я часто не замечал, становится вдруг осязаемым. Я открываю для себя даже несуществующее, а оно всегда издали видится лучше. Отсутствие чего-то дорогого воспринимается нами острее, чем мир, который нам принадлежит.

Наступит день, когда я почувствую, что мне не хватает границы. Тогда… Тогда, запутавшись в длинной прямой улице, я перестану слышать клаксоны и уличный галдеж, перед глазами моими встанут остекленевшая гладь водохранилища, гнезда в оголившемся лесу, немая пограничная борозда, острая Ломская вершина, запорошенная первым снегом. Говор зарослей дубняка прозвучит в моих ушах, хрипловатые солдатские голоса заставят меня прислушаться, гром забытых выстрелов напомнит, что служба была настоящей.

Иногда суета заставляет нас стесняться разговоров о долге. О нем говорят в залах, где наши голоса и для нас самих становятся немного чужими. А ведь мы не на трибуне. Нам высокие слова подчас кажутся неприличными, ведь сын и без клятвы должен быть верен своей матери! Увлечение подобными разговорами перед своими может вызвать подозрение в корысти…

Мы здесь на рубеже. И по ту сторону борозды есть вооруженные люди. Они так близко от нас, что я почти физически ощущаю их присутствие. Даже если бы не было ничего другого, их присутствия достаточно для того, чтобы понять, зачем мы здесь. Может быть, для офицера-пограничника это не очень естественно, но я чувствовал бы себя крайне плохо, если бы перестал мечтать, перестал удивляться, если бы ненависть заледенила мой порыв к общению. Если, если… Но на этой полосе соприкасаются два взаимно противоположных полюса. От такого соприкосновения общения не получается, лишь иногда гремят заряженные стволы.

Теплое море напоило своим сиянием пейзаж юга, но в глазах моих этот пейзаж холодеет. За нами — поля Болгарии, села, белеющие среди зелени и фруктовых садов, наши друзья. Ниточка с той стороной порвана. Будничные заботы людей кажутся мне иногда непонятными. Не потому, что я далек от них, а потому, что глаза человека, постоянно носящего оружие, смотрят по-иному.

А вот с Дюдюком такого не происходит! Дюдюк вырос здесь с козами на склонах Ломской вершины… Мир для него — Ломская вершина. Единственное, о чем он горюет, — козлы. У Дюдюка нет больше козлов, не из чего делать шерстяные одеяла. Сейчас он пасет баранью отару…

Обстановка потребовала, сказали мы ему, перенести зимовье овец за пределы пограничной зоны. Он посмотрел на меня испуганно, губы его вздрогнули. Как может он оставить ветер на высоких холмах, козлиный запах, который впитал в себя с рождения? Без них и жизнь ему не в радость. Как только подумает об этом, все равно что козьим рогом сердце ему пронзают. Теряет голову человек, до смерти не хочется уходить отсюда.