Теплый лед - [57]

Некоторые теряют стыд, считают, что единственная наша участь — жить на Ломской вершине, в пустыне Кушлы…

Майор Вангелов уже лет десять кочует со своей женой по заставам… Когда на заставе появлялись люди в гражданском, мальчишка моего предшественника прятался от них.

Лейтенант Кубратов привез свою жену на коне. Молоденькая, похожая на гимназистку. Они были счастливы, глаза их еще застилал свадебный туман, а мне почему-то стало тоскливо…

Жены их здесь рожают, стирают пеленки и просыпаются в тревоге, когда гремят выстрелы, и мужья их спешат к приграничному перевалу. Жены эти просыпаются в ожидании, что лизнет их ноздри запах конюшни и оружейной смазки. Для них этот запах счастливый, он делает жизнь их реальной…

Когда у нас пусто на душе, мы, не спрашивая себя зачем, идем к семейным. Там краснеет дверца печки, позвякивает от пара крышка кастрюли, накрахмаленные салфетки возвращают нам милый сердцу далекий дом…

Скоро зарядят дожди, затянется тучами небо. Только на юге, где-то над морем, будет светиться белая трещина.

Пионеры забудут нас до самой весны. Солдаты не станут скоблить свои бороды до синевы, потому что забудет про нас и танцующий комсомол…

Не забудут нас только те, кто попытается пройти через заставу незамеченным.

Неприятно, некрасиво связывать руки человеку, но это неизбежно. Это все-таки счастливый исход, но есть ведь и другие… Когда камни лопаются от мороза, когда дни напролет ищешь прерванный след, единственное, что легко сделать, — нажать на спусковой крючок…

Закончился ужин, выключен телевизор. Пульсирует только зеленый глазок аппаратуры. Кто спит, кто бодрствует.

У молодых людей короткий, здоровый сон. Спят как праведники, без сновидений. Придавливает их усталость, укачивает их темная колыбель, и пробуждаются они только на рассвете, в сумеречной синеве.

Ушло лето. Но придет новое! Дай бог дождаться его нам вместе, как сейчас.

Иней Ломской вершины серебрит мне виски. Текут годы, проходят… В канцеляриях учитывают наш стаж работы. Какое безликое слово! Можно ли так называть время, прожитое с тридцатью смертями в автоматном диске на рубеже, которого коснулся свет новой жизни…

НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НАСЫТИТЬСЯ

По утрам плац казармы покрывается инеем. По навозной куче прыгают воробьи. Из глубины конюшни доносятся крики конюхов. Воздух стынет от мороза — этот мороз я ощущаю всеми клетками тела. Своим дыханием я растапливаю иней на оконном стекле: мое окно в мир — это маленький кружок на стекле, отогретый моим дыханием. После утреннего сигнала горниста воздух продолжает звенеть, пока топот множества сапог не заглушит этого звона.

Каждое утро я дожидаюсь появления своего отца. Он выходит из небольшого кирпичного строения, превращенного в арестантскую. Отец поправляет рукой соскользнувшее с плеча пальто и спускается, слегка сгорбившись, по цементным ступенькам лестницы. За ним следует безбородый и безусый солдатик с заряженной винтовкой. Холодно блестит привинченный штык.

Они проходят около казарменной пекарни и поворачивают к туалетам. Что-то вдруг сжимает мне горло.

Это повторяется каждое утро. Я сам себе причиняю боль, чтобы скрыть страдания, которые мне причиняют другие. Солдат, который стоит у двери, наблюдает за мной. Он перекладывает карабин в другую руку и спрашивает:

— Что, батьку увидел, учитель?..

По ночам отца бьют. Иногда мне даже будто слышится, как он мычит, чтобы не застонать. Тогда я беззвучно плачу.

Часовой кашляет, чтобы напомнить мне о своем присутствии. Потом говорит себе под нос:

— И чего тебе надо было?

Хороший солдатик. Но как ему сказать, что и у карабина и у палки два конца!..

Я снова дожидаюсь, когда отец покажется на цементной лестнице, а его все нет. Что могло случиться?.. Днем дежурный офицер сказал мне, что отца освободили. Мне бы обрадоваться, а я почувствовал себя брошенным.

Наступает Новый год. Вечером чиновники проходят мимо казармы с полными сетками. Меня удивляет, что есть люди, которые ждут Нового года и ходят куда хотят. Помещение музыкального взвода, где меня держат отдельно от других, пустое. Дощатый пол замаслен. На стене в рамке висит фотография царской семьи. Прежде я бегал вслед за военным оркестром, чтобы послушать музыку, а сейчас начищенные инструменты, разложенные по лавкам, ненавистны мне. Как нелепо, что в мире есть музыка! Боль в опухших ногах от резинового бича пронзает сердце, словно кинжалом, и я ползу по полу в поисках глотка воды…

Я давно потерял счет дням и не знаю, какое сегодня число. Далеким кажется мне и то хмурое утро, когда на мои руки были надеты наручники. Солдаты меняются, а мне кажется, что на посту стоит все тот же солдат. И слова одни и те же: «И чего тебе надо было?..»

Капитан Страхинов приказывает часовому удалиться и садится возле меня:

— Эти тупицы наконец вспомнили, что был Сталинград. Сегодня вечером тебя освободят. Хорошо, что ты не раскололся и не стал ничего говорить…

— Нечего говорить…

— Я офицер, а не полицай, чтобы допрашивать тебя. Если бы не было таких, как я, из вас бифштекс сделали бы.

Дома отец готовится отметить мое возвращение. При встрече он хлопает меня по плечу: