Теплый лед - [29]

Мы с Ленко притаились в самшитовых зарослях двора и ждем. Коробку спичек исчиркали, пока разобрали «адрес» в записке Караты. Маузер заряжен, остается только щелкнуть предохранителем и нажать курок.

Время уже подполковнику возвратиться — звезды повернулись от Колена к Бедечке. Какар удивлялся, как будем глядеть в глаза один другому? А мы посмотрим! И в темноте узнаем друг друга! У одного во рту пересохнет, другой закусит губу, только спуск похолодит палец.

Ленко мне шепчет, что ему до смерти хочется закурить. Хочу ему сказать, пусть помрет, только замолчит, но за железными решетками входной калитки, выгнутыми, как улитки, появляется темный силуэт человека в фуражке. Хоть в патоку погрузи этого человека, я его узнал бы!..

Ржавые петли калитки скрипят и повизгивают. Мягко щелкает под пальцами предохранитель.

Мир — колесо! Вертится, вертится…

ЗОЛОТЫЕ ОСИНЫ В МАЕ

Все зазеленело…

На осинах во дворе военной больницы зашелестели листья. Их ласкает теплый ветер, обогревает солнце и от этого им так хорошо, что нельзя не зашелестеть…

И нам хорошо. Каждый прибыл в больницу с забинтованной раной, а все-таки хорошо. Вот только шевелиться не хочется. Те, у кого по одному глазу, договариваются, как им ходить по двое в кино по одному билету… Нам повезло — все-таки по одному глазу у нас осталось. А вот у подпоручика Гайдарова глаз нет… Как странно устроен человек: только что из беды выкрутился, но, уловив запах весенней мезги, уже затараторил, заговорил. Болтает и не видит, что рядом с ним, может быть, находятся люди, у которых от горя сердце кровью обливается.

Вечером с Витоши веет прохладой, золотые блики на листьях осин меркнут, а сами деревья, словно боясь чего-то, начинают шепотом переговариваться между собой в темноте. Во дворе на провисших проводах качается электрическая лампочка, и тени деревьев от этого колышутся. С наступлением темноты эти тени сгущаются и преследующая нас боль тоже усиливается, а столбик термометра ползет вверх. Подпоручика же Гайдарова окружает вечная тьма. Для него нет ни голубой Витоши, ни лампочки, качающейся на провисших проводах, ни золотых листьев на осинах. Остался ему лишь запах зелени, теплой земли, и подпоручик просит нас, кто поздоровее, передвинуть его кровать поближе к открытому окну, чтобы и он мог принять участие во всеобщей радости…

Пробитая каска поручика Златкова осталась ржаветь где-то на холмистой равнине возле канала Риня. Черная пороховая метель ударила в лицо подпоручику Николчеву, покрыла его ожогами, как оспой. Николчев стучит по покрытому пятнами больничному полу, выложенному плитками, костылями и ногой в гипсе. Глаза фельдфебеля, только что окончившего военное училище, словно кровью налились от глаукомы. Глаукома не рана, однако и ему нелегко: он находится среди стольких опаленных огнем мужчин! Поэтому он старается помочь нам чем может: опускает наши письма в почтовый ящик, носит нам газеты, читает их вслух… У фельдфебеля одна тревога: без него молодежная агитгруппа, репетирующая в доме Добри Божилова, может распасться…

У слепых и одноглазых свои заботы. К подпоручику Николчеву приехала из Луковита его невеста, выпускница средней школы, настоящий ангел. Она выходит из палаты как будто по делу, но, когда возвращается, по ее покрасневшим глазам видно, что плакала.

Родители подпоручика Гайдарова принесли габардиновый френч, прикололи к нему орден сына за храбрость и значок за ранение, на котором эмалированный лев наступил на картуш с надписью: «За Болгарию». Подпоручик, как ребенок, дал себя одеть, а когда его одели и увидели, что габардиновый френч, над которым белеет забинтованная голова, не может спасти положения, заплакали все вместе, но беззвучно, чтобы сын не услышал.

Мама пробиралась ко мне через всю Болгарию. Всю дорогу ко мне она ехала с повязкой на глазу, хотела узнать, как видят белый свет одноглазые…

Снега Венгрии, распятия на перекрестках дорог, журавли колодцев на равнине Шомодь, вытянувшие шеи к вечернему небу, стали теперь далеким воспоминанием. Кровь, что лилась, вся вытекла. Наступили иные времена. Солдаты, которые писали мелом на телегах: «В этой колымаге доставим Гитлера», сейчас в Мариборе и цокают языками, глядя на альпийские снега; под пеплом гаснут пожары Будапешта; Жуков взял в железное кольцо Берлин…

В наше время мужчины, которые не способны стать на защиту своей Родины, не мужчины! Пуля и осколок более слепы, чем мы: они не выбирают, в кого угодить, кого не задеть. Мы оказались впереди, в нас и угодили. Что же нам сейчас, проклинать свою несчастную участь? Ни у кого и в мыслях такого нет. Мужчина, у которого свои счеты с войной, о таких вещах не думает…

Все зазеленело! Листьям осин хорошо, вот они и шелестят. Позади еще одна долгая, дикая ночь, вот поэтому сердчишки наши и трепещут, как осиновые листья. Откуда-то доносится гудок поезда, но это не тот поезд — санитарный, что грузили в Барче на паром вагон за вагоном, не тот, который со скрипом и болтанкой тащил нас от станции к станции. Это другие поезда — бедные, но веселые, потому что они еще станут богатыми. И Витоша, объятая утренней синевой, обдает нас майской прохладой и очищает нас от обид и страданий, вырывая из глубин наших душ спекшиеся сгустки крови…