Теплый берег - [12]

Стихи были короткие, они выучились сами собой и всё вертелись в его голове. Лесь услышал, как Лев-Лев сказал:

— Я помню такую сказку — про злую красавицу. Однажды ее заколдовала фея, и в тот же день, вместо красивых слов из ее красивых уст выпрыгнули злые жабы. Люди поняли, что ее душа зла, и отвернулись от нее.

— Выросла я для сказок, — с досадой ответила мама Аля и стала о чем-то говорить с Анной Петровной.

А Лев-Лев сказал тогда громче:

— Нет. Люди никогда не становятся слишком взрослыми для сказок. — И он попросил очень маму Алю: — Не давай своей душе очерстветь и измельчать. Человек должен быть достоин своей красоты.

И вот тут мама Аля повернулась к нему. Голос ее вдруг стал резким и зазвенел слезами:

— Ну что вы меня всё пилите? Отец вы мне? Или родня? Вам-то какая забота? Значит, уродилась я такая, как есть!..

— Никто я тебе, никто, — твердо и тихо сказал Лев-Лев. — Но знаю: быть такою тебе не в кого. Всем людям приходится переносить трудности или невзгоды, но ты позволила им тебя согнуть. А твоя мать не позволила бы.

Лесь никак не мог забыть про злых жаб и сердился на Льва-Льва за его сказку.

Колотыркину он сейчас не соврал. Она больше не поднимает на него руки. Правда, не с того раза, а с прошлого года. Лесь варил Димке кашу. Каша плевалась пузырями и дразнилась: «Глуппп, влиппп!» Он и правда влип: чертова каша пригорела.

Мама Аля расстроилась: если каждый день жечь по кастрюле, как дожить до получки? И в гневе заплакала и стала бить его ладонью. А он ловил ее руку и, тоже плача, говорил:

«Ма Аля! Не бей! Ты устаешь, а мне не больно, ничуть, мы с мальчишками колотим друг друга в сто раз сильней. Мне тебя так жалко, успокойся, ну, пожалуйста…» Он поймал ее руку и опять с острой жалостью почувствовал, что она, его мама Аля, маленькая, а он старший.

— Не-а, никогда не бьет, — твердо сказал Лесь Колотыркину.

Тогда Вяч решил быть щедрым.

— Ладно, — сказал он, — если уж так тебе нужны для нее рубли, пока там найдешь другую работу, давай вместе. Тут иногда появляется дядька — достань воробышка. Верзила. Он ребят нанимает этот самый… как его… благородный лавр дергать… Платит хорошо.

Лесь сбросил с плеча его дружескую руку. Сказал непримиримо:

— Ты эту лавочку брось! В тебе, Колотыркин, два Колотыркина сидят. Один — бизнесмен, ловчила…

— А другой? — живо повернулся к нему Вяч.

— Другой — настоящий человек, — серьезно ответил Лесь.

Вяч ответил с хитрой ухмылкой:

— Между прочим, тебя на совете отряда ко мне прикрепили. Ты за меня ответственный…

Послышался ликующий вопль. Димка скакал по аллее:

— Сосчита-а-ал! Все до одной расцвели!

Лесь рассмеялся. Ну и враль же Димка! Сегодня на большом кусте ни одного цветка не было.

— Все! — упрямо мотнул головой Димка. — И туристы там.

Вяч стал пихать свои товары в рюкзак:

— Пошли.

— Если ты хоть одну розу… — пригрозил Лесь.

Вяч выставил руку лопаточкой:

— Слово. Железно.

Приходят на залитую солнцем поляну. Туристов уже нет. Большой куст — как зажженный факел. Все розы раскрыли алые чаши.

— Во сколько! — ликует Димка.

Но, странно, кажется, ветер избил и смял алые лепестки.

— А ну, стойте! Кто ж мне тут нахозяйничал?

Тетка Гриппа перед ними. С испугом они глядели ей в лицо. Грозная тетка Гриппа плакала.

— Вы люди или не́люди? — спрашивала она. — Или в вас вместо сердца камень-голыш? Им завтра расцветать. У них красота нежная. Они ж сердцевинку не враз раскрывают, а как кулачок, по пальчикам… — Она разжимала по одному темные пальцы, а трое ребят испуганно смотрели на ее руку — в порезах, с грубыми ракушками ногтей. И виделось им, как роза раскрывает по одному нежные лепестки. — Хватило совести расковырять? — И слезы капали на ситцевые цветочки ее платья.

Вяч покосился на Димку.

— Это я, — побледнев, сказал Лесь.

— Господи, идол бессердечный! — всхлипывая, закричала тетка Гриппа тройным голосом. — Они ж теперь все завянут! Палку мне, что ли, взять, поколотить тебя?

— Сматывайся, — шепнул Вяч.

— Поколотите, — сказал Лесь.

Из Димки вырвался рев. Худенькое тело его сотрясалось, губа вытянулась ковшом. Он обхватил Леся руками и, рыдая, говорил:

— Тобы они ткорее, ткорее!

Тетка Гриппа все поняла. Скорее! Он хотел, чтобы скорее.

— Дурачок ты, — нежным басом сказала она, села на корточки и стала его гладить по плечикам, по мокрым щекам и горячим ушкам. — Не плачь, видишь, я перестала, другие бутоны нальются… — Она подняла к Лесю некрасивое, в красных пятнах лицо: — И ты кидаешься, как на пулемет, маленького прикрываешь. Да я разве его съем? Что вы меня за жандарма считаете? Вот ты вороной обозвал… А за что? Я для вас хочу цветы вырастить, все живое сохранить… — погладила Димку и ушла, громко сморкаясь в маленький платочек.

Колотыркин проворчал:

— Хорошо, по шее не надавала!..

И тут, пересекая им путь, из кустов выбежали две серые павы в нежных коронах на маленьких головах. А вслед, в короне невиданной красоты, в перьях, отливающих морской переменчивой синевой, вышел торжественно сам павлин, волоча по гравию длиннейший, в шпагу сложенный серый хвост.

Увидав мальчишек, его величество павлин вздрогнул, издал гортанный тревожный крик и, забыв о важной поступи, по-петушиному отбежал подальше и стал, настороженно моргая круглым глазом.