Тепло еще вернется в твой дом - [7]

прелюбодействуй,

ни

укради, ни

сотвори, а

веруй, и пресно

и вовеки веков — Амен,

Аплодисментов вор

и бес с серЕбром…

Блин, Понтий вышел из авина

с гербОм на мыле,

и Слово вынул:

— Кто у креста смирен давно на вече,

и кто за риском близко — все — чисты!

Веди Бог и ныне там — под камнем

на камне

начало пламени

или цемента.

Бог — выбор, но бренн — ты

чтобы его просечь. А это значит:

Колена!

Встать!

Лечь.

Ну, блин…

Иесус со мной, а я далече!

И ни друг и ни враг — Иуда!

Это Царь меня словом лечит!

А я молча гляжу в посуду!

А я днем зажигаю свечи!

О, Иесус, я больше не буду…

«А мохнатые ресницы столь изящного загиба»…

Горкий взгляд из под вуали

сладких губ

лакавших море от молитв

отпечатки

и следы от битв

на коленях

сглаженных

мякгой тканию

и короной очерченно

лоно.

Вязь из

паутины

что связала книжки

тертые с журналом

овуляций.

Грация

у стола пустого стула

да еще добавить гула

из окна: «Ты одна»…

ТЫ ОДНА! Не бойся мула

опустившего рога

что обхватывают столько

беспробУдущной тоски с

соло в белом

музыканта

завораживает в плен

блюз

за стеною…прочь Соседа!

Мучать мула, что пришел

для подрагиванья вен на боках

в ожидании стоять посреди

холодной залы.

Крика мало!

Ты садись к нему на спину

и вели ему

сомкнуть

наполнЕнные печальной

влажью слезною глаза

В ПУТЬ!

Влево-вправо, влево-вправо

мир качуется устало

на загривке мула

шерсть слипается от

влаги лона

стоны

и мохнатые ресницы

столь изящного загиба

так длинны они,

щекотят

воздух

он упрямится, но поздно — резко

открывают глазы мула

звезды

черно-влажные огромны…

— Это сОН был. Спи.

«Ах, матова души твоей поверхность…»

Ах, матова кизды твоей поверхность,

дыхание ее зато глубокое,

вбирающее воздух в смысло-легкие

и воздух на планету выдыхающее

в Мытищи, Строгино и на стекло мое

в котором через отпотевший краешек

видны голов заснеженные крыши

не оначает то, что люди в люди вышли,

и печь не топится.

Колотится она об стих мой в ритме

напуганного сердца пред Набоковым — то

биение об матову поверхность

поп девочек в уроке физкультуры

культуру тела да с разбега, да растящие,

когда все мальчики и кони были маленькие,

а поэтэссы — Чуда в перьях, изваянияя.

Ах, матово моей страны страдания!

Ах в матке есть пробелы от биения

по черным клавишам судьбы плодотворения,

от хищной птицы об стекло, или от мужа

что толстым ужем

вполз

в ботах от гусей, по мерзлым лужам,

нет, лучше это пусть будет — в стужу

вбег

гепардом за, петляя, обреченной

косулей по саванному сафари.

Ах, матова повехность в этой паре!

Они идут любя, два черных ящика!

Днем — убивающие мир и свое тело

чтоб птенцы ели,

а ночью для Души стихи творящие

в постели.

«Я не прощаю, не прощаюсь, я вживусь»…

Еще про март булат не спел катрен

еще звенит зимой при троне шут

и под хомут зажато горло вен

но тут

уже издал я свой весенний вопль!

Еще из штопора не вышел голый тополь

еще так путаются в стропах мои строфы

и в плен влюбленных больше не берут

но тут

концом стиха я по дверям похлопаль.

Летит обшивку распушив мой голый тополь!

Свистит дырою в строфах парашют!

Строчат по мне стихи поджарые пилотки

но тут

Соски набухли у весны — с небесных круч

меня на приземление зовут

Я не прощаю. Не прощаюсь. Я вжывусь

меж ног твоих, весенняя Европа

тебя по крепким ягодицам буду хлопать

чтобы зажглась от русского холопа

но тут

концом стиха я по дверям прогрохал

Европа вежливо подлезла под хомут…