«Теория заговора» - [24]

. Классификационная модель заговора включает две его разновидности. К первой относится «заговор против государя». Говоря о данной разновидности, автор отмечает: «Состоит она в возбуждении всеобщей ненависти — ведь государь, провоцирующий всеобщую ненависть, по логике вещей, является мишенью некоторых частных лиц, наиболее им обиженных и желающих мести»^{108}. Как правило, важнейшей целью заговорщиков выступает убийство государя. Подготовка и реализация «заговора против государя» предполагает участие в нём лиц, стоящих на верхних ступенях социальной лестницы, так как необходимым условием здесь является возможность непосредственного контакта с будущей жертвой. Но даже выполнение этого условия не означает успешного осуществления задуманного. Используя богатый иллюстративный материал, Макиавелли составляет для «заговора против государя» список своего рода «факторов риска». Он включает в себя целый ряд вариантов неблагополучного развития ситуации: от классического доноса со стороны одного из участников заговора до мести родственников умерщвлённого правителя. Ко второй разновидности заговора относится «заговор против отечества». В отличие от «заговоров против государя», «заговоры против отечества» имеют более длительный характер и представляют меньшую опасность для его участников: «При их подготовке риск гораздо меньше, при исполнении риск равноценный, а после осуществления риска нет никакого»^{109}. «Заговор против отечества» с некоторой долей уверенности можно назвать социокультурным прототипом «теории заговора». В отличие от «заговора против государя» данный тип заговора имеет меньшую степень субъективности, он основывается не на ненависти к конкретному правителю, а преследует более широкие задачи. И он представляется итальянскому мыслителю как наиболее опасный для жизнедеятельности общества, так как персональная смена правителя, как правило, не затрагивает фундаментальных основ социума. Таким образом, мы наблюдаем неслучайное усиление интереса к проблеме заговора параллельно с возникновением государства Нового времени.

О специфической политико-идеологической ориентации интеллектуала рассуждает такой авторитетный исследователь проблемы власти как М. Фуко: «По-моему, то, что для интеллектуала занятие политикой было традиционным, обусловлено двумя вещами: его положением интеллектуала в буржуазном обществе, в системе капиталистического производства, в идеологии, которую оно производит или навязывает (когда он оказывается эксплуатируемым, ввергнутым в нищету, отверженным, «проклятым», обвинённым в подрывной деятельности, в имморализме и т. п.); и его собственным дискурсом в той степени, в какой он открывал определённую истину, находил политические отношения там, где их не замечали (курсив наш. — М.Х.)»^{110}. Особо отметим последнюю часть высказывания Фуко, устремлённость интеллектуалов к произвольному конструированию социально-политической действительности, в которой мера «действительности» определяется не её совпадением с эмпирической данностью, но соответствием некоторым априорным установкам. Таким образом, абстракция (то, что «не замечали», по словам Фуко) становится критерием оценки социальной реальности, а в последующем и заменяет собой действительность.

Создание социально приемлемого проекта и поддержание социальной стабильности требовало значительной идеологической обеспеченности. Обоснование нормативно-символических функций в эпоху Нового времени — эпоху формирования абсолютистского типа государства — требовало большего присутствия логико-рациональных построений. А. И. Соловьёв отмечает: «Стремясь подчинить себе общественное сознание через смысловые концепты “справедливости”, “свободы”, “национального превосходства” и др. (и вводя в политическую коммуникацию не только собственно цели, но и языки/новоязыки и знаковые конструкции), идеологии активизировали и политизировали общественное сознание»^{111}.

В обозначенном контексте фигура интеллектуала приобретает дополнительное измерение. «Тот, кого сегодня мы называем “интеллектуалом” <…>, появился, как я полагаю, из “законодателя” или, во всяком случае, из человека, который отстаивал всеобщность справедливого закона, зачастую в противовес профессионалам правосудия (прообразом таких интеллектуалов во Франции был Вольтер)»^{112}, — пишет М. Фуко. Ещё раз уточним, что, на наш взгляд, корректнее говорить не о возникновении интеллектуала, обладающего, со времён Средневековья, некоторым постоянным набором качеств, а об изменении его положения в социокультурном пространстве. В приведённых выше отрывках Фуко говорит о включённости интеллектуала Нового времени в социальную иерархию, его зависимости от буржуазного общества, в рамках идеологии которого интеллектуал превращается в жертву. Но при этом упускается из виду, что идеология здесь должна пониматься как вторичный продукт: изобретая идеологию, интеллектуал тем самым легитимизизует и дополнительно обосновывает собственное существование. Появление интеллектуала означает появление идеологии, но не наоборот, так как идеология есть проекция интеллекта, в отличие, допустим, от религии, имеющего чётко маркированную субъективную основу.