Теория Невероятности - [13]

– Откуда вы знаете физику? – спрашиваю я.

– Я знакома с одним крупным физиком.

– Их сейчас как собак нерезаных, – говорю я. – Молодой, старый?

– Моложе вас, но такой, знаете, – она неопределенно помотала рукой. – Не такой, как мы с вами… Сверхсекретный.

– Я же не спрашиваю фамилии!

– Я вообще.

Я повеселел. «Ни черта, – подумал я, – плохи его дела, если о нем так говорят».

– Катя, хотите я вам расскажу про случайную любовь без последствий?

– Только если про себя. С самого начала. Как все это случилось.

– Ну да, – сказал я. – Только про себя. Это случилось как удар грома.

Послышался удар грома.

Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд.

И тут я увидел девочку. Я никогда не встречал таких. Она была моих лет. Лет шестнадцати. Блондинка с голубыми глазами. Как на картинке.

Девочка, стоявшая в подъезде, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулась.

Она была не такая, как все. Все девочки, которых я знал, отворачивались, если на них смотрели.

Девочка смотрела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-нибудь сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла из подъезда и, спокойно перейдя под дождем улицу, скрылась в парадном противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней вслед. Вбежал в парадное, но только услышал, как где-то хлопнула дверь.

Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка не появлялась больше. Наверно, она в тот раз вышла через черный ход.

Но однажды мама вошла в комнату и положила на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправила волосы.

– Алеша, обедал? – спросила она меня.

– Ага.

– Устала. Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые… За квартиру заплатил?

– Ага.

– Ага… – сказала она грустно. – До чего ты неотесанный. Вот что. Я сейчас пойду сдавать зачеты по языку – пойдешь со мной.

– Куда? – удивляюсь я.

– Пойдем к нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном. Два года всего, как приехал… Переодень рубаху. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься.

Я поднимаюсь из-за стола.

– Чего это я пойду? – начинаю я бубнить. Но с мамой разговоры были короткие.

Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой – одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы конструктивистского типа выкрашены в белый цвет.

Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.

Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.

– Держись как следует, – говорит мама. – Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.

Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.

Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на «молниях». Тогда еще никто таких не носил.

Узнав маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.

– Пожалуйте, пожалуйте, – сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня.

– Это мой сын, – сказала она, – Алеша.

– Очень приятно, – ответил он и, как равному, пожал мне руку. – Краус.

Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.

Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. – Познакомься, Алеша, это моя дочь, – как в тумане, донесся до меня голос Крауса.

Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.

Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.

– Катарина, – сказала она и протянула руку. – А вы Алеша?

– Ага, – ответил я.

Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.

– Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, – сказал Краус.

…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.

На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

– Я им еще покажу, – говорю я.

– Кому?

– Фашистам.

– Если б ты знал, какие они, – говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. – Если б ты знал!

А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.