Теория и практика расставаний - [31]

Однажды Татьяна Ульянова немного простыла, считала, от того, что в жару набегалась босиком по холодному кафелю. Из носа потекло, она прилегла на кровать наверху, в спальне, а Сашу попросила, чтобы он принес ей больше бумажных платков. Он долго гремел дверцами шкафов на первом этаже, а потом вместе с салфетками принес зеленые, большие, почти до колен, самовязаные носки. Васильев сам натянул их ей на ноги и сказал, что они сделаны из старого свитера, который его вторая жена привезла из Парижа. Оказывается, Саша очень ее любил, он заметил это между прочим, но она поняла, это было серьезно, а третья жена – они у него фигурировали без имен, под номерами, – когда свитер основательно протерся, связала из него носки для мужа и варежки для себя.

– Вот так женщины, как шерсть, связываются и переходят из одной моей жизни в другую, – сказал тогда Васильев.

Ту посмотрела на свои зеленые ноги и вспомнила:

– Ты знаешь, мой второй муж, он мне оставил зеленую обливную кастрюлю – такая плоская, невысокая, литра на четыре. Зеленая, но не сплошная, а с такими белыми подтеками, точками…

– …у нас тоже такая была, только коричневая.

– Да. Такие коричневые тоже выпускали. Его мать в ней все готовила: супы, тушила мясо, компоты варила, они были очень бедные, и вообще, семья неблагополучная. Младший брат его даже сидел за что-то и в тюрьме, кажется, погиб, но муж страшно любил эту кастрюлю. У нас ничего не было, когда мы начали жить вместе, почти ничего. Его мать отдала нам эту кастрюлю. Можно сказать, подарила. Потом как-то все быстро пошло в гору, мы разбогатели, денег было много. Очень. Я из сейфа брала на глаз – десять – двадцать тысяч долларов, но на праздники, на Новый год и вообще иногда он просил меня, чтобы я что-нибудь приготовила именно в ней. К вещам так привыкаешь! И я привыкла – в ней готовишь, и все вкусней получается. Честно. Не знаю почему. И еще возникла традиция: если что-то серьезное происходит – я должна в ней готовить. А когда мы развелись, я ее оставила себе, случайно, ее упаковали в газету, и я взяла, если хочешь – получилось, украла. Ее было жалко отдавать, ничего не жалко, а ее жалко. Опять же, не знаю почему. Я кастрюлю поставила наверх, на кухне, и ты, Саш, понимаешь, за все время больше никогда ничего в ней не готовила! Праздник придет, сын приедет, я буду помнить, что мне надо бы именно в ней что-то приготовить, но он приезжает, а я о ней начисто забываю. Уезжает – я вспоминаю о ней. Вот что вспомнила: мое зеленое – на твое зеленое.

– Тогда и я тебе про эти носки доскажу, – сказал Васильев. – Вторая жена была в Париже, как я потом узнал, со своим любовником. Мне потом доброжелатели рассказали – не одна. И я представил, как они с этим парнем ходили по Блошиному рынку и выбирали мне свитер. А он, ее любовник, тоже был несвободен и, наверное, выбирал с ней подарок своей жене. Когда я об этом узнал – не мог свитер носить. Но выбросить тоже невозможно, вещи становятся частью тебя. На него смотришь – и как завороженный. Надоело. Я рассказал своей третьей жене – тогда она меня еще любила, – и из свитера получились зеленые носки, а ей – варежки.

Ульянова посмотрела на свои ноги еще раз.

– Греют? – спросил он.

– Еще как! – ответила она.

– Вот.

– Вот-вот.

14

Через несколько дней Александр Васильев в составе оркестра уехал на три недели в Монреаль, на известный джазовый фестиваль, а затем предполагалось небольшое турне по Канаде. Татьяна перебралась из Васильевского загородного дома к себе в московскую квартиру и оказалась там, как собака, потерявшая летний, дачный простор и заботливого хозяина. Купленные мужем квадратные метры всегда были ей чужими – не более чем выгородка в мебельном салоне, а тут и вовсе пришло ощущение съемного, временного, не своего жилья. Хотела пригласить гостей, но, кому ни звонила, никто не мог. Трубки брали «на пляже Лазурного Берега», «ночью в отеле Таиланда», «в Калининграде у матери», казалось, в Москве осталась она одна, и то брошена и забыта.

Васильев поселился в Монреале в просторном лаконичном номере и ощущал себя одиноко, как никогда. Из всего оркестра он знал дирижера и еще двух музыкантов – клавишника и ударника. Репетиций не было, музыканты носились по магазинам, наслаждались дешевизной товаров, сравнивая цены с московскими. Он – холостой беззаботный, ему не надо ничего покупать – до вечера оказывался свободен. Почти полдня лежал на широкой гостиничной кровати и перебирал, кто бы мог лежать сейчас рядом с ним. Думал о прожитом, о женщинах, которые шли с ним по жизни, любили его или не любили, но разговаривали, спали, ели-пили, путешествовали, выясняли отношения. Их было много, получался конвейер из принесенных им чашек с кофе и чаем в постель, из цветов, что завяли в подаренных им букетах, из выпитых бутылок, из трогательных минут, часов и дней, но всему в жизни приходит конец: бесконечность – не более чем уловка математиков. Конечно, ему вспоминалась Таня с первыми очаровательными морщинками у глаз, с радостным и грустноватым лицом, будто встречает и прощается одновременно.

«Неужели такие чувства могут прийти ко мне через Интернет, сайт знакомств – заглянул и тут же попался. Ту! Неужели это все? В последний раз? Ульянова – моя последняя женщина в жизни, последняя, прости меня грешного, любовь? Я никогда к этому не привыкну».