Тентажиль - [4]

— Не знаю. Наверное…

— Да, брат, мы с тобой два сапога пара. Я вот тоже хотел, чтоб жизнь была интересная. И было такое, да! Да, что там, мне казалось, что я сердце города, что во мне — его пульс, его ритм. Мои успехи были его успехами, а мои провалы он ощущал, как свои.

— Как это? — удивился Егор.

— Понимаешь, я режиссер. У меня был театр. Очень хороший театр! О нем знала вся страна и даже многие за её пределами. Знаменитый был театр, скажу я тебе! И я был знаменит. Здорово знаменит! Мой театр мог поспорить с любым столичным — московским, питерским… Блестящая пресса, рецензии в центральных газетах, обзоры в журналах, беседы со мной… Я купался в славе, обо мне снимали телепередачи, и многие известные режиссеры кусали локти, понимая, как им далеко до меня… До моего таланта, удачливости, смелости…

— А потом? — затаив дыхание, спросил Егор.

— Потом я решил, что мне этого мало — пора перебраться в столицу. Болезнь провинциала: в Москву, в Москву… Я бросил театр. Бросил все. Уехал. Меня приглашали на постановку многие, очень многие… я выбрал МХАТ.

— И что?

— А ничего. — Федор Ильич соскочил с подоконника, захлопнул окно и, пошарив в кармане куртки, висевшей у входа на гвоздике, достал смятую пачку «Беломора». — Вот, опять курю, а ведь бросил. Пять лет назад.

— Федор Ильич, а вы… вы правда сами все это бросили: ну, театр, город, все! И вот так рванули на пустое место?

— Понимаешь, все сложно. — Он закурил и стал мерить комнату быстрым упругим шагом. — Можно сказать, что… да, пожалуй, так будет правильно! что я как бы перегорел. Сжег пробки. Что-то внутри щелкнуло и… не в ту сторону меня потянуло. Показалось, что могу больше. Хотел доказать себе, что одолею и это — барьер столичности, эту кривенькую ухмылку столицы: фи, провинция! Думал, перерос свой театр, свой город. Мол, подавай покруче! Дурак!

— Почему? Ведь это нормально, когда хочется большего.

— Да, но что такое большее в творчестве? Больше спектаклей, картин, книг, ролей? Или все же их качество? Да и качество — слово неподходящее. Их живое тепло, понимаешь? А оно появляется, когда кровь свою в них перельешь, когда этим переболеешь… Вот скажи мне, друг милый, что это: если у тебя все внутри замирает, когда ты смотришь спектакль? Когда ты, пускай на пару часов, выламываешься из своей жизни и сталкиваешься с чем-то таким, чего в ней нет, а? Это что, качество — такой вот спектакль? Мастерство режиссера? Нет, старик, это тайна! И как оно получается, никто не знает.

— И даже вы?

— Я хороший ремесленник, я знаю, как поставить спектакль. Но не знаю, почему с каких-то моих спектаклей люди выходят потрясенные, все какие-то перевернутые и… живые, совершенно живые: с них слетает эта защитная оболочка, броня, за которой мы прячемся! Они чувствуют как в первый день, понимаешь! Душа глаза отрывает! А на других спектаклях этого нет. Те же актеры, та же пьеса, а все — не так. Мертвая ткань. Жизни нет. Вот почему это? Я, конечно, кое-что начал улавливать, но…

— Но об этом старались не думать?

— Понимаешь, устал я все время тянуть себя за уши. И так получилось, что тайна театра… я перестал звать её, ждать… Изменил ей. Мечтать перестал. Я забыл про то, что театр — это чудо. Просто устал. А Москва… она меня обломала. Не получилось, да. И это плата, понимаешь, плата за то, что я себе изменил. А верней испугался.

— Чего?

— Что со мной все кончено. Что я выдохся. Что все лучшее: годы, спектакли, женщины — позади. Мне показалось, что я, как пустой стакан. Был полный всегда: вот проснусь, гляжу — полный. И давай глотать. Или цветы поливать — не суть. А однажды раз: проснулся, а там ничего! Думал, источник-то не иссякает. А он взял и издох. Вот от этого я и сбежал испугался, что все увидят. Решил, что встряска, экстрим меня подхлестнут и вперед, в Москву. А она — хлесь по роже! Не вышло, прогнали… Я сторожить. Вот теперь сижу, думаю… «Молчи, скрывайся и таи…» А ты говоришь, интересно… Выходит, и это не главное. Нужно что-то еще.

— Но все-таки, что?

— Может, милость Божья?

Федор Ильич так поглядел на Егора, что у того сердце дрогнуло: во взгляде этого сильного взрослого человека была… мольба. Какая-то детская. Точно он, Егор, мог вернуть ему эту утраченную милость.

— Федор Ильич, я… — он не знал, что сказать, но понимал, что молчать нельзя.

— Не беспокойся, я в порядке, — поднял тот руку. — Кофе хочешь еще? Нет? А знаешь… — внезапно какая-то странная улыбка мелькнула у него на губах. — Что если нам попробовать?

Егор почему-то сразу завелся. Он готов был согласиться на все, что бы ни предложил этот удивительный человек, который был так откровенен с ним парнем с улицы…

— Хочешь немножечко поиграть?

— Во что?

— В театр. В жизнь. Что-то понять, почувствовать… такое, чего пока ты не знаешь.

— Пойди туда, не знаю куда? Класс!

— Класс, говоришь? Хорошо! Может, это как раз то, что нужно.

— Для кого?

— Для меня. Для тебя. Для нас! Для кого-то еще… Мы попробуем поиграть в театр. Ты сможешь собрать ребят, человек пять-десять?

— Думаю, что смогу.

— Отлично! Старшеклассников твоего возраста. Кстати, тебе сколько?

— Шестнадцать.

— То, что нужно! Мы устроим театр здесь, в усадьбе. Будем репетировать, сыграем спектакль, у нас будут зрители… чего маяться без дела все лето!? Это будет здорово: старинная усадьба, старая пьеса и совсем молодые — вы. Которых никто не знает. И сами вы толком себя не знаете. Вот и узнаете кое-что… ну как, годится?