Тени забытых предков - [3]

— Ничего... у меня есть другие... те даже лучше.

Она точно утешала его.

Удивленный ее кротостью, мальчик молчал.

— Мне мама купила новую запаску... и постолы... и чулки с узорами... и...

Он все еще не знал, что сказать.

— Я оденусь красиво и стану как взрослая...

Тогда ему завидно сделалось.

— А я умею играть на денцивке.

— А наш Федор сделал такую хорошую свирель... и как заиграет!

Иван надулся.

— А я черта видел.

Она недоверчиво поглядела на него.

— А зачем ты дерешься?

— А ты зачем у воза стояла?

Она подумала немного, не зная, как ответить, и начала искать что-то за пазухой.

Наконец достала большую конфету.

— Смотри-ка!

Половину откусила, а другую медленным, полным доверия движением подала ему:

— На!

Он колебался, но взял.

Теперь они уже сидели рядышком, забыв про вопли, битвы и сердитый шум реки, а девочка рассказывала, что зовут ее Маричка, что она уже пасет овец, что какая-то Марцынова — кривая — украла у них муку... и многое другое; обоим все это было интересно, близко и понятно, а взгляд ее черных матовых глаз мягко проникал в Иваново сердце...

И в третий раз затрубила трембита о смерти в одинокой хате на высокой кычере: на другой день после битвы умер старый Палийчук.

Трудные времена настали для семьи Ивана после смерти хозяина. Свил гнездо беспорядок, уходили достатки, продавались царынки одна за другой, и маржина таяла, как горные снега весной.

Но в Ивановой памяти смерть отца не так долго жила, как встреча с девочкой, которую он напрасно обидел, а она движением, полным доверия, протянула ему конфету. В его давнюю и беспричинную грусть влилась новая струйка. Она бессознательно влекла его в горы, заставляла бродить по соседним кычерам, лесам и долинам в надежде найти Маричку. И он увидел ее наконец: она пасла ягнят.

Маричка его встретила так, как будто давно ждала; он будет с нею пасти овечек. И верно! Пускай Жовтаня и Голубаня звенят колокольцами и мычат в лесу, он будет с нею пасти ягнят.

И как они их пасли!

Белые ярки, сбившись в тень, под пихту, глядели глупыми глазами, как катались по мхам двое детей, звеня в тишине молодым смехом. Утомившись, они забирались на белые камни и робко заглядывали оттуда в пропасть, из которой стремительно подымалось в небо черное виденье горы и дышало синью, не желавшей таять на солнце. В расщелине между горами летел в долину поток и тряс по камням седой бородой. Так было тепло, одиноко и жутко в вековечной тишине, хранимой лесом, что дети слышали собственное дыханье. Ухо упорно ловило и бесконечно увеличивало всякий звук, живущий в лесу, иногда казалось им, что они слышат тайные шаги, глухие удары топора, тяжелые вздохи таинственных лесорубов.

— Слышишь, Ива? — шептала Маричка.

— Почему бы не слыхать? Слышу.

Они оба знали, что это бродит по лесу невидимый топор, стучит по деревьям и тяжело дышит утомленной грудью.

Страх гнал их оттуда в долину, где поток бежал спокойнее. Они разгребали камни в потоке, чтобы было глубже, и, раздевшись, болтались в нем, как два лесных звереныша, не знавших, что такое стыд. Солнце отдыхало на их светлых волосах, било в глаза, а ледяная вода потока щипала тело.

Маричке первой становилось холодно, и она начинала бегать.

— Стой,— кричал ей Иван,— откуда ты?

— Я из Я-во-рова,— стучала зубами посиневшая Маричка.

— А чья ты?

— Ковалева.

— Будь здорова, Ковалева,— щипал ее Иван, и они бегали оба до тех пор, пока, усталые, но согревшиеся, не падали в траву.

В тихой заводи ручейка, над которым горела мать-и-мачеха солнечным светом и синел борец кистью башмачков, жалобно кумкали лягушки.

Иван наклонялся над потоком и спрашивал лягушку:

— Кума-кума, что варила?

— Бурак-борщ. Бурак-борщ. Бурак-борщ...— квакала Маричка.

— Бураки-ки-ки!.. Бураки-ки-ки!.. Бураки-ки-ки!..— кричали оба, зажмурившись, даже лягушки удивленно замолкали.

И так они пасли, что не раз теряли овечек.

Когда они старше стали, игры их изменились.

Теперь Иван был уже хлопец — стройный, крепкий, как пихточка, мазал кудри маслом, носил широкий пояс и пышную кресаню. Маричка тоже уже ходила с заплетенными косичками, а это означало, что она готовилась стать невестой. Уже не пасли вместе ягнят, а встречались лишь в праздник или в воскресенье. Сходились у церкви или где-нибудь в лесу, чтобы родители не знали, как любятся дети враждующих родов. Маричке нравилось, когда он играл на свирели. Задумчивый, устремлял глаза куда-то мимо гор, словно видел, чего не видели другие, прикладывал резную дудку к пухлым губам, и странная песня, которую никто не играл, тихо лилась на зеленую отаву царынок, где спокойно стлали свои тени пихты. В холод бросало, и мороз шел по коже, когда вылетали первые свистящие звуки. Словно снега лежали на мертвых горах. Но вот из-за горы уже встает бог-солнце и слушает, приложившись ухом к земле. Зашевелились снега, пробудились воды, и зазвенела земля от пения потоков. Рассыпалось солнце цветочной пыльцой, легкой поступью ходят в пляске по царынкам мавки, а под ногами у них зеленеет первая трава. Зеленым духом дохнули пихты, зеленым смехом засмеялись травы, во всем мире только два цвета: в зеленом — земля, в голубом — небо... А внизу Черемош мчится, гонит зеленую кровь гор, тревожную и шумную...