Тени восторга - [26]
Консидайн долго молча смотрел на него, затем медленно сказал:
— Вы можете больше не вернуться.
— Тогда тем более я должен умереть, — кивнул Нильсен. — Это уже неважно. Если я потерплю неудачу, да будет так. Но повелитель смерти не думает о неудаче. Разве не вы сказали нам, что так будет? И теперь я хочу только одного — восстать из мертвых. Моя роль не так важна, как ваша, в деле освобождения людей вы сможете обойтись и без меня. Поэтому я прошу позволить мне открыть путь пламени, горящему в нас, позволить мне разрушить преграду смерти.
Он схватил руки Консидайна, и в этом жесте выразились его вера и стремление. Голос Консидайна, ставший полнее и богаче, чем раньше, ответил ему:
— Воля и право ваши, не мои. Я здесь только для того, чтобы очищать, а не запрещать. Впереди всегда идут те, кто готов рисковать. Не всем дано вернуться, но кто-нибудь сделает это. Идите, если таково ваше намерение, повелевайте тлением и могилой, сделайте смертное воображение бессмертным, умрите и живите.
Нильсен опустился на колено, но лицо его было обращено к Консидайну, положившему руки ему на плечи. Позади этих двух высоких фигур сапфировый занавес взволновался, как будто намерение людей потрясло само пространство. Невероятный цвет ткани переливался сообразно восторгу человека, чье истинное существо само творило оттенки цвета силой своего воображения. В глубокой лазури пространства эти двое, казалось, отдалились от всего человечества, силой своих чувств поднявшись над ним. Переливы цвета породили удивительную музыку, и их совместная мощь затопила зал, так что Филипп и Роджер с трудом могли двигаться в воздухе, уплотнившемся светом и звуком. Филипп, задыхаясь, почти с ужасом чувствовал, как музыка, цвет и люди перед ним словно растворяются в одном пронзительном осознании Розамунды, даже еще не в ней, а только в ее форме и имени… На Роджера почти ощутимо давили слова, обрывки строф, отголоски рифм, и даже не они сами, а смысл, заключенный в них. Консидайн приказал пылкому адепту превращения энергий:
— Умри, восстань и живи!
Один лишь зулусский король неподвижно лежал в кресле откинувшись, будто спал. Сэр Бернард, освободившись от искушения музыки, наблюдал и от души наслаждался каждым мгновением невероятно разнообразных причуд, демонстрируемых людьми. Он смотрел на человека, живущего двести лет, повелевавшегося другому человеку, допустим, семидесятилетнему, умереть и возродиться к жизни, — что ж, это было необычно, но возможно. Он не мог представить, чтобы он сам захотел умереть и вернуться к жизни, потому что (как ему казалось) это означало бы извратить весь смысл смерти. Худшее в смерти — то, что этот опыт очень трудно оценить с позиции стороннего наблюдателя и тем более знатока. Сам сэр Бернард сделал все от него зависящее, репетируя сам с собой — а иногда и с Филиппом всю ту горечь, которую приближение смерти часто обнажает в человеке. «Я могу начать нести непристойности или ханжески исповедоваться перед Кейтнессом, — говорил он. А могу лечь и плакать днями напролет. Никто не знает. Боюсь, что сам я вряд ли смогу получить от этого удовольствие, ну тогда уж ты постарайся, — говорил он Филиппу. — А то ведь смерть все ставит с ног на голову, и все то, что ты о себе думал, оказывается совсем не таким. Понаблюдай, ладно?» Но он опасался, что Филиппу тоже будет нелегко получить удовольствие.
Все эти мысли мелькнули в сознании сэра Бернарда, пока он смотрел, как Нильсен медленно поднимается на ноги, получив благословение своего наставника. Они что-то говорили, но он не расслышал, что именно. Моттре тоже сказал несколько слов Консидайну, потом полковник и Нильсен поклонились и пошли к двери. Сэр Бернард глубоко вздохнул и откинулся в кресле, но его тут же отвлек Филипп, сказавший отцу почти на ухо:
— Я больше не могу, я ухожу.
По другую сторону от него зашевелился Роджер.
— Да, — сказал Роджер. — Он прав.
Сэр Бернард немного озадаченно посмотрел на него. Неужели Роджер обратился к этой новой вере? Он спросил:
— Ты в него веришь?
— Нет, — сказал Роджер, — но он знает, что такое поэзия, а я таких раньше никогда не встречал.
Прежде чем сэр Бернард смог ответить, к ним подошел Консидайн, и все они как-то непроизвольно встали.
— Видите, — сказал он, — оказывается, есть такие, кто готов рискнуть.
— Вы хотите сказать, — скептически произнес сэр Бернард, — что ваш друг собирается совершить самоубийство, а потом хочет оживить свое тело?
— Именно так, — сказал Консидайн.
— Он фанатик, — сэр Бернард вздохнул. — А я надеялся, что этот человек нормален. Вы мне не нравитесь, мистер Консидайн, если неприязнь когда-нибудь чего-нибудь стоила.
— Ну, тогда и мне следовало бы презирать вас, сэр Бернард, — ответил Консидайн, — но у меня нет к вам неприязни. Прежде чем умереть, вы узнаете, что мир создается заново.
Едва он успел это сказать, как с улицы донеслись звуки, напоминавшие отдаленные аплодисменты. Впрочем, не узнать их было невозможно. Где-то стреляли пушки. Филипп с Роджером вскочили, сэр Бернард повернул голову к окну. Наблюдая за ними, Консидайн улыбнулся.
— Ах, неужели это африканские самолеты? — иронично спросил он. — Неужели разуму не удалось уберечь свою столицу?
Сюжет романа построен на основе великой загадки — колоды карт Таро. Чарльз Вильямс, посвященный розенкрейцер, дает свое, неожиданное толкование загадочным образам Старших Арканов.
Это — Чарльз Уильямc. Друг Джона Рональда Руэла Толкина и Клайва Льюиса.Человек, который стал для английской школы «черной мистики» автором столь же знаковым, каким был Густав Майринк для «мистики» германской. Ужас в произведениях Уильямса — не декоративная деталь повествования, но — подлинная, истинная суть бытия людей, напрямую связанных с запредельными, таинственными Силами, таящимися за гранью нашего понимания.Это — Чарльз Уильямc. Человек, коему многое было открыто в изощренных таинствах высокого оккультизма.
Это — Чарльз Уильяме Друг Джона Рональда Руэла Толкина и Клайва Льюиса.Человек, который стал для английской школы «черной мистики» автором столь же знаковым, каким был Густав Майринк для «мистики» германской.Ужас в произведениях Уильямса — не декоративная деталь повествования, но — подлинная, истинная суть бытия людей, напрямую связанных с запредельными, таинственными Силами, таящимися за гранью нашего понимания.Это — Чарльз Уильяме Человек, коему многое было открыто в изощренных таинствах высокого оккультизма.
Это — Чарльз Уильямc. Друг Джона Рональда Руэла Толкина и Клайва Льюиса.Человек, который стал для английской школы «черной мистики» автором столь же знаковым, каким был Густав Майринк для «мистики» германской. Ужас в произведениях Уильямса — не декоративная деталь повествования, но — подлинная, истинная суть бытия людей, напрямую связанных с запредельными, таинственными Силами, таящимися за гранью нашего понимания.Это — Чарльз Уильямc. Человек, коему многое было открыто в изощренных таинствах высокого оккультизма.
Старинный холм в местечке Баттл-Хилл, что под Лондоном, становится местом тяжелой битвы людей и призраков. Здесь соперничают между собой жизнь и смерть, ненависть и вожделение. Прошлое здесь пересекается с настоящим, и мертвецы оказываются живыми, а живые — мертвыми. Здесь бродят молчаливые двойники, по ночам повторяются сны, а сквозь разрывы облаков проглядывает подслеповатая луна, освещая путь к дому с недостроенной крышей, так похожему на чью-то жизнь…Английский поэт, теолог и романист Чарльз Уолтер Стэнсби Уильямс (1886–1945), наряду с Клайвом Льюисом и Джоном P.P.
Неведомые силы пытаются изменить мир в романе «Место льва». Земная твердь становится зыбью, бабочка способна убить, птеродактиль вламывается в обычный английский дом, а Лев, Феникс, Орел и Змея снова вступают в борьбу Начал. Человек должен найти место в этой схватке архетипов и определиться, на чьей стороне он будет постигать тайники своей души.
Два английских джентльмена решили поудить рыбу вдали от городского шума и суеты. Безымянная речушка привела их далеко на запад Ирландии к руинам старинного дома, гордо возвышавшегося над бездонной пропастью. Восхищенные такой красотой беспечные любители тишины и не подозревали, что дом этот стоит на границе миров, а в развалинах его обитают демоны…Уильям Хоуп Ходжсон (1877–1918) продолжает потрясать читателей силой своего «черного воображения», оказавшего большое влияние на многих классиков жанра мистики.