Тени прошлого. Воспоминания - [17]

Говорили, что он терялся в опасности и во избежание малейшего риска готов был на всякие жестокости. «Бийте усих, хлопцы, — кричал он команде, — рушьте усе, палите». И «хлопцы», такие же казаки, как он, добросовестно истребляли на кочерме все и всех, не разбирая, кто сопротивлялся, кто сдавался. Рассказы о зверствах Бараховича возбуждали негодование среди военных и моряков регулярного флота, тем более что ходили слухи о грабежах Бараховича на захваченных кочермах. Для того чтобы скрыть грабеж, конечно, было выгодно перебить весь экипаж кочермы, а то даже пустить ко дну ее под предлогом, что она сильно сопротивлялась и что с ней нельзя было иначе сладить. Эти слухи впоследствии подтвердились, и Барахович понес какое-то наказание. Но некоторое время он славился у начальства как гроза контрабандных судов. Нужно сказать, что этот безграмотный казак был очень хитер. Когда Император Николай был в Геленджике (или, может быть, в Анапе), Барахович разыграл такую комедию. Он знал, что Император любил патриархальность и простодушность наивных представителей старого казачества, и обратился к нему со словами:

— А дозвольте ж, ваше величество, прохати вашей великой милости…

— Что такое?

— Та, ваше императорское величество, сынок у мене у Петербурге, у корпусе.

— Ну что же?

— Цидулку бы треба было спосылати. Чи дойде почтой, чи ни… Як бы ваша милость була…

— Ты хочешь, чтоб я передал твое письмо сыну? — усмехаясь, спросил Император.

— Да вже ж, ваше величество, як не прогнивается…

Император взял письмо. Простодушие казака ему очень понравилось. Он и не подозревал, что Барахович ловко эксплуатировал его любовь к наивной патриархальности и выдумал всю эту штуку, чтобы запечатлеть в уме Царя память и о простодушном казаке* и о его сыне. Может быть, впрочем, это не послужило ему на пользу, когда пришлось разделываться за свои пиратские подвиги.

Нахальство Бараховича было так велико, что он однажды, когда ему долго не попадалась в море никакая добыча, представил донесение, будто бы он принужден был истребить сильно вооруженное контрабандное судно, с которым иначе нельзя было справиться. В пояснение он присоединил к докладу и рисунок этого воображаемого судна. Кто-то из знакомых, услыхав от гребных матросов, что при поиске не было встречено ни одного судна, посмеялся над

Бараховичем: «Как же это вы нарисовали кочерму, которой никто даже не видел?» Тот пренахально ответил: «Эге ж, и биса никто не бачив, а малюют».

Таков был храбрый полковник Барахович. В семье не без урода.

IV

Не помню, когда Савицкие приехали в Геленджик, но моя мама недолго прожила у них и скоро вышла замуж за врача Соколова, точнее сказать — была выдана замуж.

Этот Соколов был человек вечно больной, чахоточный, угрюмый и неласковый. Я даже не понимаю, каким образом Савицкий, сам врач, мог устроить этот брак. Молоденькая Христина Николаевна Каратаева была, конечно, бесприданница, но при своей наружности легко могла найти партию получше, особенно на Береговой линии. Она была очень хороша собой. Роскошные черные косы своеобразно сочетались у нее с серыми искрящимися глазами. Правильные тонкие черты лица малорусского типа увенчивались высоким польским лбом. Выразительное лицо светилось мыслью, а в складке губ сквозила энергия воли. Стройная и грациозная, она в молодости была очень худощава, что, впрочем, не портило ее, а только придавало ее фигуре какую-то воздушность. Я живо помню ее чудное лицо еще очень молодой, лет двадцати пяти. По характеру она уже с молодости отличалась серьезностью и редким отсутствием всякой тени кокетства.

Лет двадцать после Геленджика она как-то при мне встретилась со старым геленджикским знакомым, капитаном Спицыным. Пошли, конечно, воспоминания, и он с хохотом спросил: *А помните, Христина Николаевна, как я ухаживал за вами, весь таял?» Она немножко затруднилась: «Да, право, я что-то не вспоминаю». — «Ну вот я и говорю: вы всегда были такой бесчувственной. Как ни ходишь вокруг вас, а вы и внимания не обращаете, ничего не замечаете». Ее действительно не интересовало ухаживание мужчин, и хотя она была всегда оживлена и часто весела, но не была любительницей балов и всяких общественных развлечений. Может быть, раннее сиротство и бесприютность подавили в ней молодую беззаботность и наложили на нее отпечаток серьезности не по летам.

Этого оттенка грусти, конечно, не мог снять с нее первый брак. Она не любила даже вспоминать о нем, говорила так редко и неохотно, что я теперь не могу припомнить самого имени Соколова: не то Николай Иванович, не то Иван Николаевич, а может быть, как-нибудь совсем иначе. Страх перед мужем был, кажется, единственным чувством, которое она к нему испытывала. Притом же она сразу попала к нему в положение сиделки у постели больного. Ему становилось все хуже, и он скоро умер. Они прожили в браке, кажется, менее года, и мама моя осталась молоденькой вдовой, почти девочкой, лет семнадцати.

Но умирающего Соколова лечил его товарищ по службе, Александр Александрович Тихомиров. У постели больного он познакомился с вечно задумчивой его сиделкой. Они сблизились и привязались друг к другу и скоро после смерти Соколова, не выждав даже срока траура, обвенчались, в 1847 году. Только тут Господь послал ей наконец вознаграждение за долгое безрадостное сиротство. В своем Александре Александровиче, как она его всегда называла, она нашла все, чего женщина может ожидать от мужа. В ней и он нашел верного до смерти друга, источник всего светлого, чем дарила его время от времени скупая на радости жизнь военного скитальца-врача. Семь лет, проведенных ими в Геленджике после свадьбы, были лучшим временем их жизни и навсегда остались для мамы окружены светлым ореолом. Она любила припоминать в этой жизни все до мелких подробностей: и маленький хорошенький домик, где они жили, и террасу, обвитую диким виноградом, где было так прохладно сидеть во время солнечного зноя, и ручную черепаху, жившую у них и однажды съевшую их канарейку, и фаянсовый кувшин, который денщик разбил, выбросив его за окно вместе с водой, — все, всякая мелочь геленджикская осталась при ней родным воспоминанием. Нигде для нее не могла повториться и та интимная общественная обстановка, в которой она прожила здесь около семи лет. Я уже говорил, что обитатели Геленджика жили очень дружно. Впоследствии наши встречали каждого бывшего геленджикца уже с оттенком дружеского и родственного чувства. А некоторые из геленджикских друзей потом живали по тем же городам, как наша семья. Так, Федор Михайлович Ольшанский, крестивший меня вместе с тетей, Варварой Николаевной, жил потом в Ейске в то же время, как мы. Семья Рудковских переходила вместе с нами из города в город: мы в Ейск, и они тоже, мы в Темрюк — и они туда же, пока не закрепились окончательно, как и мы, в Новороссийске. Достаточно было общих геленджикских воспоминаний, чтобы сохранить навсегда между собой близкие отношения. Само собою, ближайшими людьми с нами были Савицкие. Отец сошелся с Андреем Павловичем в тесной дружбе. Из других друзей его с особенным уважением наши вспоминали капитана не помню какого корабля Певцова, капитана же Масловича, священника иеромонаха отца Паисия. Этот всеми почитаемый иеромонах был, между прочим, достопримечателен как один из немногих, переживших катастрофу Михайловского укрепления. Он там находился на службе и в 1840 году, при взятии укрепления, был захвачен горцами в плен. Они заставляли его работать, а потом продали каким-то армянам, которые возвратили его обратно на Береговую линию. Певцов — превосходный моряк — выдавался своим благородным характером и человечностью. Маслович был одним из храбрейших кавказских офицеров, хотя ирония судьбы однажды захотела, чтобы он был заподозрен в малодушии известным, даже знаменитым командующим войсками генералом Вельяминовым