Тени колоколов - [8]
— Чем же я разгневала тебя, Государь мой, если отсылаешь ты меня, прогоняешь вон от себя?!
Еле утешил Хилков жену, еле успокоил, что не собирается её выгонять, а хотел только порадовать свиданием с близкими.
— Да у меня, кроме тебя, на всём белом свете нет ближе человека! — плача, призналась Анисья.
Через девять месяцев после этого события родила она воеводе второго сына. А недавно призналась, что понесла снова. Федор Андреевич при мысли об этом ещё крепче прижал к себе жену и некстати вспомнил о первой супруге. Прожил он с ней недолго, и все годы эти были омрачены её болезнями и недугами. Ни дня не проходило без её стонов и жалоб. Несмотря на молодость, не знали они ни забав, ни утех любовных, ни веселий. Дом походил на монастырь: чёрные старухи-знахарки, юродивые и монашки окружали юную барыню. Так и угасла она от грудной болезни. Могила её осталась в Колычеве и ничем не омрачает нынешней жизни воеводы. Беспокоит другое — дела государственные. С ними-то труднее разобраться, чем с жёнами…
Обо всем надо знать и ведать воеводе новгородскому, управлять всем и всеми. Глаза нужны зоркие и слух острый. Но вот у Никона, пожалуй, и глаза позорче, и слух поострее, и нюх тоньше. Как бы не проворонить — приберёт Новгород к рукам! Тогда всё пропало.
Фёдор Андреевич, растревоженный мыслями, не вытерпел больше, поднялся. Да и на дворе уже совсем рассвело, день разгулялся. Он спешно оделся и сел за стол. Среди дня домой не приезжает, обедает с купцами или с сотскими. А иногда и вовсе не успевает, если много дел.
Эти утренние часы любят все: и Анисья, и Мишутка, и сам Хилков. Завтракают все вместе. И сын расспрашивает отца или рассказывает свои новости. Каждый раз просится ловить рыбу на Ильмень-озеро, и чтобы с отцом, и обязательно на лодке. Фёдор Андреевич, улыбаясь в бороду, клятвенно обещает:
— Вот все дела сделаю, и поедем!
В глиняные блюда гречневую кашу накладывала сама хозяйка. Сначала положила мужу, потом — сыну, последней — себе. Нарезала красной рыбы, в ковш налила заправленный мёдом квас, от большого круглого каравая отрезала ситного хлеба.
Мишутка ел маленькой ложкой и спешил так, словно за ним гнались, чтоб отнять еду. Фёдор Андреевич ложку поднимал медленно и с достоинством. Анисья же едва прикасалась к пище, внимательно следя за мужем и сыном, предупреждая каждое их желание, бесшумно, одними жестами отдавая приказания двум девушкам-служанкам, которые тенями жались за её спиной.
Воевода из-под густых белых бровей несколько раз взглянул на жену. Сегодня она казалась ему особенно свежей и молодой. Да и что удивляться, ей ведь всего двадцать пять. Это ему уже пятьдесят минуло. Конечно, он ещё крепок и силён, на здоровье не жалуется. Мишутку одной рукой к потолку поднимает. Целый день в седле может просидеть. Всенощную в церкви отстоит. На медведя с рогатиной пойти не побоится. А всё равно годы берут своё. И о старости, и о смерти следует думать. И не ради себя, а ради них: Анисьи и детей. Что с ними будет без него? Кто о них позаботится, когда его не станет?
Фёдор Андреевич поел, над лоханью сполоснул руки, а заодно слушал сына, который без умолку рассказывал отцу об игре в прятки. Наконец и сапоги обуты, и шапка соболья на голове.
— Оставайтесь пока…
— Мы с Мишуткой сейчас в церковь пойдём, — сказала Анисья, провожая мужа до крыльца.
— Смотри в толпу не лезь, задавят, — строго и одновременно ласково напомнил ей Фёдор Андреевич и вышел на улицу.
У крыльца его ждали стрельцы. Трое — в сёдлах, четвёртый — держа лошадь под уздцы. Поджарый чёрный жеребец косил налитым кровью глазом на красное крыльцо и нетерпеливо пританцовывал. Воевода легко вскочил в седло. В окно на него смотрела Анисья.
На заре Тикшая позвали к владыке. Парень думал, что настало время пострига, и Никон сейчас объявит ему свою волю. Он быстро оделся и поспешил за посыльным. Во дворе толпилось несколько молодых монахов и среди них — Аффоний, с которым Тикшай не раз ходил на рыбную ловлю. Не успели и словом перемолвиться, как монастырский келарь позвал их в покои митрополита.
В просторной келье с узкими окнами владыка молился. Был он в будничной рясе. К вошедшим стоял спиной и так и не обернулся на звуки шагов. В келье пахло воском и какими-то душистыми травами. С иконостаса строго смотрела Богородица.
От затянувшегося молчания вошедшим стало не по себе. Хотелось повернуться и незаметно, как и пришли, исчезнуть. Но келарь кашлянул робко и произнёс:
— Вот, владыка, семерых привёл…
Никон обернулся, подошёл и стал внимательно разглядывать, словно оценивать, пришедших. Потом сказал с сомнением:
— Говоришь, справятся, поднимут?
— Поднимут, поднимут, владыка! — поспешил угодливо заверить келарь. Маленькие глазки его преданно смотрели на Никона и с пренебрежением — на монахов и послушников.
— Ладно, — согласился наконец митрополит, — будь по-твоему: отправишься сейчас же на Валдай с этими молодцами. Даю вам охрану — четырёх всадников. Туда серебряные монеты повезете, оттуда — медный колокол. В нём шестьдесят пудов. В повозку четырёх лошадей запряжёте, ещё четырех на смену возьмёте.
Этот роман — лирическая хроника жизни современного эрзянского села. Автора прежде всего волнует процесс становления личности, нравственный мир героев, очищение от догм, которые раньше принимали за истину.
Исторический роман затрагивает события, произошедшие в начале XIX в. в Терюшевской волости Нижегородской губернии и связанные с насильственной христианизацией крестьян. Известно, что крещение с самого начала вылилось в своеобразную форму экономического и социально-политического закрепощения мордовского крестьянства. Одновременно с попами в мордовские деревни пришли помещики и представители самодержавно-крепостнической власти. Росли обезземеливание, налоги, усиливалось духовное и административное угнетение, утверждались разнообразные поборы, взяточничество и грубый произвол.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.