Тени и отзвуки времени - [96]

— Ты, брат, видать, до песен охоч, — сказал Кхэу. — Надо мне взять тебя с собой. Хочешь?

— Конечно! А далеко идти? Сколько дней?

— Сколько дней, говоришь? — рассмеялся Кхэу. — Дней-то немного, но сперва надо получить разрешение у Кха. Ладно?

Потом он обернулся к Винь и, ткнув пальцем в вывеску на фотографии, спросил:

— Любопытно, что за названье такое — «Свежесть»? Откуда оно?

— Раньше мы назывались «Столица». Отец с матерью так хотели. А Кха, брат мой, придумал новое название — «Свежесть» — и заупрямился, мол, прежнее название устарело, да к тому же кого ни возьми, слово «свежий» с языка не сходит — то чай им подай свежий, то мясо посвежее, то рыбу. Так и пошло «свежесть».

Наконец возвратились с базара хозяин с хозяйкой. Они освещали себе дорогу ярко полыхавшим факелом. Винь вышла и взяла у матери коромысло с корзинами. А Лай кинулся в мастерскую — зажечь там коптилку. Все это повторялось, наверно, из вечера в вечер.

Старик поглядел с улыбкой на Кхэу и пригласил его в соседнюю комнату:

— Проходите сюда, товарищ, здесь будет поспокойнее. Ну, скажу вам, сегодня была торговля! Распродали всех креветок. Завтра надо идти на базар — делать запасы. — Он покачал головой и продолжал: — Будете спать здесь, на лежанке, вместе со мной. А Лай пускай спит в гамаке.

Лай, крутившийся тут же, конечно, выразил полное одобрение. Кхэу понял теперь, отчего мальчик сразу ему так понравился: он как две капли воды похож на маленьких связных и проводников, с которыми Кхэу работал в горах, разделяя смертельный риск и немудреные радости партизанской жизни, делясь последней горстью риса и единственным одеялом.

Старик принес немного вареного мяса, чудом уцелевшего после сегодняшнего «бума» в харчевне, и поставил тарелку прямо посреди разбросанных на столе сандалий и заготовок, ножниц, иголок с нитками. Лай тем временем принес бутылку с водкой и две рюмки.

— Хорошо, что вы снова у нас, — сказал старик, потирая с улыбкой руки. — А у меня уж так заведено: каждый вечер, как закрою торговлю и ворочусь домой, позволяю себе рюмку-другую.

Кхэу стал было отказываться от угощения, но хозяин чуть не силой усадил его за стол. Лай присел рядом с гостем и не сводил с него глаз. Старик тотчас завел речь о перипетиях минувшего дня. А за стеной, в «салоне», слышались негромкие, монотонные голоса. Жена и дочь пересчитывали дневную выручку, расставляли и складывали посуду.

Хозяин, выпив рюмку, развеселился. Незаметно разговор перешел на сандалии и автомобильную резину. Правда, Кхэу, хоть убей, не вспомнил бы, как и почему обратились они к этой теме. Сперва вроде толковали про барабан «эть». Старик предрек барабану «эть» великое будущее: «Вот увидите, — заявил он, — теперь всем другим барабанам конец!..» Да-а, обувка здесь вовсе ни при чем! Барабаны, они, правда, тоже из кожи…

Указав пальцем на резиновые заготовки и нераспотрошенные еще покрышки, старик, поглаживая бородку, изрек:

— Из-за этого товара я кочую по свету. Как освободили Баккан[171], перебрался туда, а через месяц — сюда подался. Нынче везде уж резины навалом, но я-то помню время, когда она была, как говорится, на вес золота. Спустишься, бывало, к берегу Кэу[172], выйдешь на пристань, а там лодки идут, груженные сплошь резиной с автомобилей да броневиков. Засмотришься иногда и про обед не вспомнишь. Одно время съезд у бетонного моста так и называли «Резиновой пристанью…»

Он взял со стола лежавшую рядом с бутылкой недошитую сандалию и, предъявив ее гостю как веский аргумент, продолжал:

— У меня теперь взгляд наметан, я и то по резине вижу — скоро французу конец! Одной техники сколько у «него» побито — страсть! Да вы сами гляньте: вот они — черные покрышки, ребристые, толстые; красные шины… Все равно что «его» потроха!..

— Это вы, дедушка дорогой, правы, — сказал Кхэу. — Перед нами, говоря штабным языком, конкретные результаты ударов мобильных подразделений по дорогам номер три[173] и номер четыре. Но вы не забывайте, каучук — это кровь наших земляков из Намбо.

Хозяин отодвинул рюмку и, заморгав, уставился на гостя, ожидая его пояснений: сразу-то не всякую мысль поймешь. И Кхэу рассказал ему подробно, как мог, про бескрайние каучуковые плантации в Намбо и тяжкий труд кули, бесправных, голодных, забитых, — про страшную цену каждого грамма латекса, белого сока, медленно вытекающего из надрезанной коры в чашки, привязанные к гладким, похожим на колонны стволам гевеи. Рассказал про тактику «выжженной земли» в Намбо, про уничтоженные плантации и сотни тысяч вырубленных каучуковых деревьев, про сожженные запасы латекса, доставшиеся оккупантам лишь в виде золы и угля.

Слова Кхэу разожгли любопытство маленького Лая. В его воображении гевеи, латекс, каучук каким-то непостижимым образом связались с деревянным ружьем, снабженным резиновой пружиной, единственной игрушкой, которую он сберег во всех переездах и странствиях.

— Товарищ Кхэу, — просил он, — расскажите еще что-нибудь про каучуковую войну…

А старика эти батальные рассказы подвигли поднять несколько лишних рюмок против обычной его вечерней нормы.

За дверью стучали по камням подбитые гвоздями башмаки. Скрипели запряженные быками повозки. Цокали копыта навьюченных лошадей, — судя по звону подков, мимо проходил длинный караван.