Тени и отзвуки времени - [59]

Он-то надеялся поначалу, что письма, приходящие издалека, станут для него отрадой, принесут сюда, в захолустье, освежающий ветер, который разгонит тучи, затопляющие поутру низины, и развеет туманы, что затягивают под вечер все дороги к уезду… Ан нет! Письма от родных ли, от бывших ли сослуживцев, или от коллег — правителей дальних областей и уездов, — выводили его из себя, причиняли несказанные мученья.

Письма, именно письма: длинные или немногословные, печальные или веселые, шутливые или благопристойные, подписанные близкими или чужими людьми — в них было все зло! В первой же строке любого из них содержалась такая, примерно, фраза:

«Говорят, у вас в уезде, где-то в Чакняте, водятся утки, мясо которых необыкновенно вкусно. Пришлите, господин начальник (или «дорогой друг»), пожалуйста, парочку уток. Я, разумеется, вас не тороплю, но, если…»

А в посланиях окружных правителей да и чиновников рангом пониже из дальних провинций слышался казенный начальственный тон:

«Тхатьтхань, как известно, район обитания уток особой породы, именуемой чакнят. В связи с приближением холодного сезона, когда нам рекомендуется калорийная, жирная пища, прошу прислать несколько уток к нашему столу. Полагаю, спиртное при этом…»

Уездный начальник в Тхатьтхане был беден. Да и по складу характера он не собирался делать карьеру. У него были свои планы на будущее. Он мечтал как можно скорее уйти с государственной службы и заняться верным и прибыльным коммерческим делом. С нетерпением ожидал он того дня, когда наконец сумеет, как говорится, повесить на иву близ уездных ворот меч и печать, глянет на юг, где стоит императорская столица, отвесит, как должно, четыре поклона и отправится восвояси. Но пока это все оставалось мечтой.

Пока ему надо было ежедневно ходить в присутствие и, что самое страшное, снова и снова слышать, читать, что-то решать об «особой породе уток, именуемой чакнят…» Образ этой утки, казавшейся иногда выше человеческого роста, преследовал его повсюду. Они с уткой стали теперь нераздельны, как голос и эхо, как тело и тень. Ему иногда даже казалось, будто он понимает долетающее с пруда утиное кряканье, и его подмывало ответить дружелюбным водоплавающим на благозвучном наречии пернатых.

Выпадали, конечно, дни, когда служебные заботы отвлекали его на время от утиных кошмаров. Случалось ему вечерами забыться в обществе изысканных друзей, щедро одаренных от природы музыкальными и прочими талантами. Но все это, увы, приносило лишь временное облегчение. А потом на него опять налетали утки из Чакнята. Он ожесточился и стал настоящим птицененавистником. «Почему бы, — восклицал он про себя, мятежно вздымая очи, — почему б небесам не обрушить на этих летающих тварей какой-нибудь страшный мор?! Пусть бы вымерли подлые утки, чтоб и на племя их не осталось. Ничего с гурманами не сделается, поскорбят маленько да и найдут себе иную усладу. Пускай впредь набивают брюхо за свои деньги!..»

Но пока насчет птичьего мора сообщений не поступало.

Всякий раз, бывая по делам в городе, начальник уезда Тхатьтхань встречал охотников до вкусной утятины и приходил в неистовство. К себе, в уездную управу, он возвращался свирепым и разъяренным и если еще находил среди корреспонденции что-нибудь об утках, в управе становилось жарко и страшно, как в преисподней. Подчиненные и просители потели, тупели и трепетали.

По таким дням стражники, караулившие ночью начальничий дом, не наслаждались звуками лунного дана[72] и лишь сочувственно качали головами: мол, до того довели человека, что ему и музыка не в радость. По мнению стражников, начальник их был выдающимся музыкантом.

Как-то вечером, едва он приехал из города — шофер еще даже не заглушил мотор, — в доме послышались сердитые голоса. Хозяин бранился с женой. Впрочем, жена его вовсе не казалась рассерженной. Слушая громогласные попреки супруга, она мило и лукаво улыбалась. Я бы даже подумал (а в семейных-то сварах я большой дока), что она нарочно поддразнивает мужа, ведь обычно ей не доводилось видеть его во гневе. В унынии — да, но не в гневе. Наконец разбушевавшийся было супруг смягчился. И насмешливая ухмылка жены сменилась обычной ее доброй улыбкой. В семье наступил мир.

— Опять ты надо мной смеешься? — спросил муж. — Тебе, верно, кажутся смешными вся эта суета и прожектерство? А я бы хотел, чтобы ты считалась с моими огорчениями и заботами.

— Ну что у тебя за заботы? — смеясь, спросила жена. — Все горюешь из-за уток чакнят? Видно, нынче и губернатора на утятину потянуло? — Она опять засмеялась. — А может, еще и помощника его, и судью?.. Да уж вижу, вижу, так и есть. Знаю, как они намекают издалека: закинут словцо, будто рыбак наживу. Ну, сознайся, милый…

— Увы, ты угадала. И откуда ты все знаешь?..

Уездный начальник и его жена были еще довольно молоды; если сложить их годы, то в сумме не набралось бы и семидесяти. Оба они держались современных взглядов и в минуты размолвок называли друг друга на «вы». Да оно и верно, в запальчивости лучше не выходить за строгие рамки, особенно в местоимениях. Но большею частью в семье их царил мир, и они были ласковы и внимательны друг к другу, как в молодости. (Не знаю, как вы, а я уверен, что это великая редкость.)