Тень жары - [42]

— Ну?

– Там был я, — едва слышно произнес Катерпиллер.

— Это как же?

– У меня есть ключ. Свой…

Дело, конечно, хозяйское, но я вряд ли рискнул бы приблизиться к такой бабе ближе, чем на три метра. А что касается всего остального, то предаваться с ней любовным утехам — это, на мой взгляд, все равно что спать с гипсовым памятником: гипс — материал хороший, прочный, но он не поддается размягчению, его можно либо раскалывать, либо резать хирургическим секатором.

– Было впечатление, что она вышла на минуту… Ну, скажем, за газетой… И не вернулась. Чашка с чаем в кухне. Сгоревшая сигарета в пепельнице — не искуренная, а именно сгоревшая, остался длинный хоботок пепла… Сидела на кухне в домашнем халатике, покуривала. И сгинула.

– Откуда ты знаешь?

– Что? — не понял Катерпиллер.

– Почему именно в домашнем халатике?

Он без тени смущения разъяснил: это ее (если, конечно, не ожидаются визитеры) привычная домашняя спецодежда, вот так по-простому: коротенький халатик на голое тело — и никаких излишеств. Удобно и гигиенично — в квартире окна на солнечную сторону, да и топят изрядно: жарковато…

– Ты не подумывал о том, чтобы пригласить в фирму — ну хоть бы на денек — специалиста по тропическим болезням?

– Ой, ну хватит! — зло выкрикнул Катерпиллер. — Все тебе шутки шутить!

– Я серьезно. Опять — жара? Похоже, вы подхватили малярию: испарина, жар, впечатление духоты… Ну да ладно. А что милиция?

– Смеешься, что ли? — огрызнулся он. — Какая милиция? Где милиция? Она такими делами не занимается. А потом, у них сейчас одни большевики на уме.

И то верно: большевики вышли из окопов и подсластили серость улиц кумачом. Кроме того — в рамках современного жанра бесследное исчезновение огромного числа людей стало делом привычным. Город превратился в "зону боевых действий", а где война, там и без вести пропавшие.

Я пошел на кухню — согреть чай, поискать в холодильнике что-нибудь съестное.

Из всего обилия продуктов — цветущих, спеющих, сочащихся сладкими соками, лоснящихся, жарящихся, парящихся, пекущихся за прочным переплетом "Книги о вкусной и здоровой пище" образца пятьдесят третьего года — сквозь сито долгого времени прошли и осели в холодильнике три яйца и кусок сала.

Яичница так яичница. Желтки, схваченные раскаленным жиром, взорвались, прозрачный студень белка мгновенно побелел и покрылся ожоговыми волдырями.

Но за шипением сковородки я услышал: Музыка постанывает. Наверное, проснулся и пробует подняться с кровати.

Я подошел к его двери, прислушался.

Звякнула струна — звук секунду постоял над обшарпанной декой, потом тронулся и характерно изогнулся, утончаясь, завиваясь в кудряшку — это Музыка подтягивает колок… Вскоре за дверью зажурчало. "И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул ангел желтый"… — я, позабыв про раскаленную сковородку, вознесся в наше старое доброе небо.

* * *

А свихнулся Андрюша незаметно — даже под нашим добрым небом были все удивлены.

Мало ли что у нас, в Агаповом тупике, происходит — все бывает: спиваются, идут в тюрьму по пьяному делу, тонут в Москве-реке, умирают от сердца, и кто-то даже ухитрился попасть под трамвай — вон как! — но в движениях этой жизни есть своя логика, последовательность и упорство, с которым тот или иной житель нашего доброго неба стремится либо к переломной, либо к финальной точке пути… И вот бабушка, сидя вечером за вязанием в конусе скаредного света от торшера, позвякивает спицами.

– Ничего удивительного, — говорит она и спускает петлю. — Он к этому шел…

Уже вечер; синий абажур торшера глотает львиную долю света, отдавая комнате лишь матовую размытую просинь.

– Свихнулся человек! — подводит итог бабушка.

Кто бы спорил. После какой-то очередной гастроли не приходит он к доминошному столу, хотя и просят его. А на следующий день он возникает во дворе в бабском халате.

– Ах, вы! — обижается он на усмешки. — Это же кимоно! — и, по обыкновению, лезет за пазуху, достает комок купюр — он всегда носит так деньги, скомкав снежком.

Потом Андрюша, как всегда, регулирует пальцем угол булькающего наклона, кидает водку в рот, промакивает губы шелестящим краем японской одежды.

Бабушка откладывает вязание, опускает очки на кончик носа.

– А тебе больше к нему ходить не следует! — и строго смотрит на тебя.

– Не следует ему ходить! — и переводит взгляд на отца.

Отец, ломая о нижний резец карамельку и перечеркивая подбородок липкой нитью патоки, молча кивает.

Это они к тому, что Андрюша учит тебя на аккордеоне.

Ты уже и не помнишь, по какой надобности оказываешься в его комнате… Скорее всего, бабушка посылает — бабушка часто снаряжает тебя к соседям.

– Попроси соли, — инструктирует она. — И непременно заметь, что это взаимообразно.

Ты плохо понимаешь значение этого слова, однако оно ласкает слух и плавно перекатывается на языке, и потому прямо с порога торопишься оповестить:

– Взаимообразно! Спичек у вас нет?

Андрюша сторонится, пропуская тебя в комнату. Ты шагаешь за порог — и слепнешь.

Как богато…

Вернее сказать — как безалаберно-богато живет Андрюша… Тут дорогая мебель; ковер глушит шаг и впитывает все посторонние неуместные звуки; хрусталь в горке магнитом притягивает солнечный луч и рассыпает его на искрящиеся зерна, и эти ослепительные зерна поклевывает тонконогий журавль, вписанный в бедро огромной напольной китайской вазы…