Тень жары - [14]

Бэлла прогазовывала, дожидаясь того короткого мгновения, когда желтый сигнал светофора должен был сорваться — в зеленый. Поймав этот момент, она во все горло каркала: "Мудак!" — и рвала с места. Я вспомнил ее пиратские замашки и попросил на сей раз обойтись без эскапад.

– Давай, к "Современнику". Дорогу помнишь?

Бэлла завелась, грела двигатель, поглядывала зачем-то в зеркальце заднего обзора.

– Площадь Маяковского?

Я был слишком занят своими мыслями, чтобы среагировать: "Современник" на Маяковке?

– Бэлла, туг все сильно изменилось. Ты находишься в другом городе!

В другом. Того, прежнего, который был нашим городом и где мы были своими людьми, их уже и не будет больше никогда. А там, где когда-то дожидался нас "Современник", теперь одна асфальтовая плешь, засиженная лакированными мухами иномарок.

– Мимо Киевского на мост, а там, возле МИДа, свернем на кольцо. За Красными воротами — в какой-нибудь переулок, к Чистым прудам.

– Красные ворота? — переспросила Бэлла, трогая — резко, с места в карьер, как она любила стартовать в том городе, где было метро "Лермонтовская".

На Смоленской, неподалеку от гладких коробок "Белграда", мы угодили в пробку, левый поворот на кольцо долго не открывали; мы не видели, что происходит на кольце, скорее, чувствовали: Садовое замерло. Минут через пять по нему пронесся ветер, на кончике которого ритмично пульсировал характерный, изогнутый синусоидой вой сирены — в нем безошибочно узнавалась интонация старой доброй "девятки".

– Слуги народа, — опознал я сигнальный вой.

Бэлла недоуменно покосилась на меня.

– Я думала, вы это дело отменили.

Нам дали, наконец, зеленый, стая истомившихся в ожидании машин ринулась на захват Садового кольца — борт в борт, рискуя поцарапаться.

– Что с тобой? — спросила Бэлла, не отрывая взгляда от дороги.

— А что, заметно?

Мне в самом деле было не по себе. Я никогда не бил человека со спины, и вот пришлось. Не была выхода. Если бы Эдик обернулся, мои шансы опустились бы до нуля. Во-первых, он профессионал, во-вторых, он физически много сильнее меня.

По счастью, он не обратил на меня внимания: стоял у писсуара и сосредоточенно делал свое маленькое дело. Я сцепил руки замком и ударил его по затылку.

Эдик ткнулся лбом в кафель, в недоумении обернулся и, закручиваясь медленно винтом, опустился на пол.

Я оттащил его в кабину и запер двери. На всякий случай пошарил у него за пазухой. Его пугач был на месте, только это был совсем не тот газовый пугач, которым он размахивал перед моим носом на даче.

В оружии я кое-что смыслю; больше, правда, в винтовках и охотничьих ружьях — когда-то, давным-давно, занимался стендовой стрельбой, люблю охоту. Из пистолетов самое мое любимое оружие — это кольт — с детства помню, как он сам прыгал в железную, не знающую промаха руку Юла Бриннера.

Кольт прыгал из открытой набедренной кобуры в руку, исполнял на указательном пальце несколько переворотов "солнышко" и рассылал свои смертоносные плевки. И еще я хорошо помню, как пули с протяжным осиным пением высекали из глиняных стен сонного мексиканского поселка фонтанчики пыли — когда-то, под нашим старым добрым небом, ты смотрел это восхитительное кино. Замечательное кино, пропитанное запахом пороха, салунного перегара и крови, — это было в Клубе строителей на нешумной пыльной улице, вдоль которой выстроились двухэтажные пряничные особнячки — плод старательной, аккуратной военно-пленной фантазии немцев…

Там во дворах было забрано в железные прутья высоких оград буйное баловство сирени, а под окнами приседали, выпустив когти, кусты роз, и с обезьяньей матросской лихостью карабкались по веревочным вантам хлопья дикого винограда. Там одна только сонная тишина, время от времени крошащаяся у основания от воробьиных драк, мощно, бетонно утопала по щиколотку в тополином пуху. Там грузная билетерша в домотканной кофте и сползших на кончик остроотточенного птичьего носа очках вперевалку, типично по-тюленьи, прохаживалась у заветного входа в зал, а за темным квадратом дверного проема, наискось отчеркнутого тяжелой плюшевой занавеской, уже звучали первые такты этого энергичного концерта для кольта с оркестром. Ты торопился — слушать, видеть, обмирать. Мать-тюлениха, охранявшая вход на запретную для малолетних территорию, медленно опускала подбородок, чтобы мутноватый от долгих лет жизни взгляд смог перевалиться через барьер черепаховой оправы; она вопросительно разглядывала стриженного под "польку" мальчика, и, кажется, собиралась перегородить вход — однако твоя узкая ладонь плотно лежала в тяжелых деревянных ножнах отцовской руки, инкрустированной голубым татуировочным якорем. Твердость и мужество большой руки резкими, ритмичными толчками перетекала в руку маленькую — и тюлениха не посмела преградить вам дорогу.

Кажется, ты был единственным малолетним человеком на весь Агапов тупик, допущенным к вольному воздуху американского Юга, и потому имел счастливую возможность имитировать раскаченную походку Юла Бриннера и его манеру держать руку у бедра — наготове к пружинистому подскоку тяжелого кольта с холодным круглым зрачком: он был настолько огромен и черен, что твой курьерский детский взгляд вкатывался в него, как локомотив в жерло тоннеля.