Тень Серебряной горы - [14]

– Ладно, ладно! – сказал капитан. – Погорячился я.

И взял степанидину руку, накрыл её своей рукой, и так они немного посидели, помолчали. После Степанида встала, проморгалась и пошла поторопить Матрёну. Капитан хлопнул чарку казёнки, встал и пошёл за занавеску полежать.

Там он лёг, зажмурился, но не спалось. Вспомнился Иван Иванович. А, может, он вовсе и не был Иваном Ивановичем, думал капитан, это же как получилось? Это когда его привезли сюда, вспоминал капитан, то он спросил у него, как вас величать. И тот ответил: зови меня Иваном Ивановичем. И так все его и звали в крепости. А за ворота крепости ему выходить было не велено. И открывать про себя ему было ничего не велено, и за что его сюда привезли, тоже было не велено сказывать. А вот кормить его нужно было тем, чем они сами кормились. И он ещё требовал вина! А где тут вина возьмёшь? И он, надо признать, оказался с пониманием, и вскоре притерпелся к водке. А после даже пристрастился к ней. Но тут как раз за ним приехали. И вот тут-то он и сказал, что не зовите меня больше Иваном Ивановичем, а зовите господин барон. И сел в нарты и уехал.

Вот так тогда вспомнился Иван Иванович. Но это был ссыльный, думал капитан, а адъюнкт вольный. Хотя, может, раз его сюда послали, да ещё из Петербурга, с самого Васильевского острова, то для него это тоже как ссылка? Капитан вздохнул и заворочался. Это он вспомнил про Вязьму и про свою деревню. Может, он ещё подумал, если бы они там жили, под Вязьмой, то Степанида давно бы уже понесла. Капитан опять вздохнул и заворочался.

И так он ещё долго себя изводил, а после не выдержал, встал, пошёл в съезжую. А там всё продолжали считать. И накурили так, что было плохо видно. Капитан сел с краю. В компании было намного веселей, капитану стало легче.

Так они ещё долго сидели, адъюнкт между делом опять рассказывал про Германию, какое там питьё и чем закусывают, а Шалауров стал рассказывать про Копаев остров, на котором на этот раз было уже не серебро, а лежбище морских бобров, по-здешнему каланов. И вот этих бобров, по словам Шалаурова, очень высоко ценят в Китае, тридцать рублей за шкуру, а на Копаевом острове они стоят тридцать копеек. Ну и так далее.

Вечером, придя домой, капитан сел за стол и сам с собой играл в шахматы.

– К воскресенью готовишься? – спросила Степанида.

– А хоть бы и так! – ответил капитан таким недобрым голосом, что Степанида больше ничего не говорила, а тихо сидела за пяльцами.

Ночью капитану снился поход тридцать первого года, капитан вскрикивал и просыпался, лежал и думал: это не к добру.

Но пока что всё было спокойно. Во вторник и в среду погоды стояли жаркие, все ходили распахнувшись, без рукавиц, а в съезжей и без шубы было хорошо. Шалауров был весёлый, разговорчивый, адъюнкт, наоборот, задумчивый. Как из своих денег платит, думал капитан, или, думал, может, в Петербурге с этим строго, чуть что – и на дыбу, кто знает?! И вообще адъюнкт стал совсем другой какой-то – молчаливый, мрачный. Смотрит на тебя, а тебя будто не видит. Или ты у него что-нибудь спросишь, он ответит, а на самом деле он как будто не с тобой, а с кем-то другим разговаривает.

И вот что ещё особенно противно: как только капитан, приходя домой, поминал его при Степаниде, у той сразу глаза начинали поблёскивать. Или это капитану так только казалось?

И тут вдруг, уже в четверг утром, сразу после построения, сержант Ситников сказал, что солдат Михеев просит разрешения обратиться к господину капитану лично. Капитан сразу насторожился и сказал:

– Пусть обращается!

Михеев пришёл, капитан завёл его за дом, за угол, и там Михеев сказал:

– Не нравится мне этот господинчик, ваше благородие. Как бы мы через него в недоброе дело не вляпались.

– А что такое? – спросил капитан.

– Да не спит он по ночам, свечи до утра горят. Я подходил смотреть, но через окно не видно ничего. Зато он сам ночью выходит на крыльцо, стоит, в небо смотрит.

– Просто так, – спросил капитан, – без навигацких приборов, что ли?

– Без, – сердито ответил Михеев. – Были бы с ним навигацкие, я разве стал бы вас тревожить, ваше благородие?! А так вдруг замысел какой-то, а мы прозевали. Потом всем мало не покажется!

– Ладно, ладно, – сказал капитан. – Иди и покуда помалкивай.

Михеев ушёл. А капитан весь день молчал, поглядывал за Степанидой, думал, ничего не говорил. А уже ночью…

Ну, не совсем ещё ночью, но когда уже крепко стемнело, завыл ветер в дымоходе, Степанида сказала, что у неё голова болит, и легла спать… Капитан вышел во двор, повернул наискосок, взошёл на съезжее крыльцо, прокрался вдоль самой стеночки – там, где доски не скрипят, после резко открыл дверь – и верно! Адъюнкт сидел за столом и что-то записывал, а как увидел капитана, сразу отложил перо и хотел перевернуть бумагу другой стороной…

Но капитан строго сказал:

– Э, нет! Пусть так лежит!

После чего прошёл к столу, сел, покосился на тот недописанный лист и, как и думал, увидел там письмо не по-нашему писанное. Но для верности всё же спросил:

– Письмо?

– Письмо, – кивнул адъюнкт.

– По-немецки?

– По-латыни, – ответил адъюнкт.

– А письмо немцу?

– Немцу.