Тень ивы - [71]

Внутри и того и другого было в избытке. Кадки с огромными, в размер деревьев, стволами, кронами и листьями, керамические горшки, большие и маленькие, с растениями и цветами разных размеров и расцветок, срезанные цветы в ведрах, баках и бочках образовывали многоярусные стены.Все это агрессивно пахло и даже как будто звучало голосами птиц.

– Проходи сюда, – послышался голос Тиграна из самой кущи. Жанна обогнула ветви глянцево блестевшего фикуса и увидела стол со стеклянной крышкой, на которой рядом с компьютером, бумагами, разнокалиберными кружками и даже спиртовой горелкой возвышались пузатые плетеные клетки с мелкими птицами. Канарейки, какие-то серые птахи с красными короткими клювами, белая, розовая птичья мелюзга, – в общем, голоса птиц не были галлюцинацией.

Тигран, тронув Жанну за плечи, усадил ее в кресло, открыл навесной ящик со стеклянными дверями, достал стеклянный чайник, наполнил его, подмигнув Жанне, заваркой из мятого бумажного пакета, потом налил из большой бутылки воду и разжег спиртовку. И хотя вслед за этим он, не останавливаясь, занялся кормлением птиц, не обращая внимания на Жанну, вопрос, обращенный к ней, висел в воздухе.

Что с тобой случилось?

Жанна Хаджиева.

Ванечка за испуг.

Даже дышалось в горах по-иному, по-человечески. Или по-божески. После целого комка боли, неразрешимых проблем, просто опасности для жизни, которыми заполнился в последние дни Душанбе, неприметный кишлак Джума в долине Горного Бадахшана казался Олимпом, возвышающимся над земной кровью и грязью.

Селим, с улыбчивости и спокойного голоса которого началась для нее «божеская жизнь», остался и в горах таким же внимательным, словно обеспечивать ее спокойствие и безопасность было его единственной целью. Той ночью, убившей всех родных Жанны, Селим до самого рассвета рулил оранжевым «москвичом» по петляющей в горах дороге, которую моментами не было видно из-за стоящей в воздухе белой пыли. Но, судя по скорости машины, дорогу Селим знал хорошо – и на рассвете за краем скалы, слева от дороги, открылась яркая зелень долины, свечки тополей, белые плоские крыши и синие пики гор со снежными вершинами.

А домик в этой деревне, у которого Селим остановил свою машину, и вблизи оказался вполне ничего: несмотря на глинобитные стены, внутри – почти по-городскому: стены в обоях, пол, покрытый коврами, в единственной большой комнате – вообще в несколько слоев.

Жанну Селим разместил в отдельной пристройке из силикатного кирпича, в которой, кроме двух кроватей, стояла только уличная пепельница на металлической ноге, а на подоконнике единственного окна – две алюминиевые ложки, металлические тарелки, кружки, майонезная банка с солью.

«Пионерский лагерь или тюремная камера?» – подумала Жанна, но Селим сказал, будто возражая:

– Ходить можно куда хочешь, только, – он поднял палец, – если Таслима скажет, что выходить нельзя, то нельзя.

Он крикнул что-то в сторону большой комнаты, и оттуда появилась высокая женщина, словно ждавшая, чтобы ее позвали.

– Здравствуйте, салам, – кивнула ей Жанна.

Таслима смотрела только на Селима, и Жанна открыто разглядывала высокую, стройную, молодую женщину. Цвет кожи, близкий к сандалу, делал ее старше и еще красивее, и портило ее только то, что правый глаз был прикрыт веком. Зато левый – было ясно – видел больше, чем лежало в поле зрения.

– Таслима будет оставлять тебе еду на летней кухне.

Селим уехал, сказав, что появится завтра, но приехал только через четыре дня. Он был нечетким, как промасленный червонец. Он то застывал в неподвижности и молчании, то, словно проснувшись, начинал говорить много и горячо, в основном обещая Жанне решения всех ее проблем. Она не жаловалась ему на свои горести, не просила помощи, но Селим обещал, что обязательно скоро переправит ее в Россию, где нет поджогов и грабежей. Рассказывал, что узнал, куда отвезли тела отца, матери, брата, что договорился забрать их из морга и похоронить на русском кладбище, говорил, что сумеет добыть денег для нее – на первое время, хотя бы на билет до России.

Все его слова не достигали ее сознания, искавшего пока только покоя. И его обещания возвращали к тому страшному, от чего она бежала. Он проезжал мимо их дома, когда она сидела на корточках возле ворот, в стороне от пожарной машины. И не говоря ни слова, взял ее за руку и втолкнул в машину. Выбираясь из города вместе с Селимом, так звали этого человека, она видела, что вокзал, откуда уходили поезда, горел, что горело и здание ЦК на центральной площади Душанбе, лежал раздувшийся труп женщины, судя по одежде – русской, и тут же рядом стояли люди и спокойно разговаривали. Да и ее какой-то бородатый таджик с рыжей крашеной бородой разглядел через стекло «москвича» и показал пальцем, призывая других молодых парней рассмотреть ее: она без хиджаба! Вслед машине полетела чья-то туфля, грохнувшая по крыше. Что удивительно – это были молодые парни, там, во дворе, в ночь погрома – тоже молодые.

***

Когда и как их обидели коммунисты? Или обидели русские? Чем? Какая там Россия, какие деньги, билеты? После гибели отца и матери возможной казалась только одна цель – выжить.