Тень фараона - [14]

– Что тебе от меня надо?

– Ничего. Только помни, что я за тобой слежу. – Он бросил взгляд на то место, где был спрятан предмет. – Тебе не надо призывать Хатхор. Я дам тебе сыновей, которых не может дать мой отец.

И он вышел из покоев. Я остался стоять на месте, не зная, что мне делать.

– Пи!

От звука ее голоса я вздрогнул, хотя в нем не было злости. Пока не прозвучало мое имя, мне казалось, что это происходит не наяву, а во сне.

Я поднялся. Царица прикрылась и теперь выглядела более пристойно, хотя на виду оставалось достаточно. Сверкавшие жемчужины пота на ее коже будоражили мои чувства и заставляли задерживать взгляд на тех местах, куда я старался не смотреть. Наконец я, устыдившись, опустил глаза.

– Мне очень жаль, госпожа. Я пытался его отговорить…

Она кивнула, и я перехватил ее взгляд, брошенный на мою оттопырившуюся набедренную повязку, которая никак не хотела опадать. Настала неловкая пауза. Я покраснел до корней волос и не опускал рук, чтобы не усугубить мое и без того плачевное положение.

Наконец она испуганно произнесла:

– Надеюсь, ты никому не скажешь о том, что видел?

Я кивнул.

– Тут взрослеет, – продолжала она, – и становится честолюбивым. Боюсь, на него имеют большое влияние жрецы.

Я вновь кивнул и подумал, знает ли она о нашей вчерашней прогулке.

– На чьей ты стороне, Пи?

Вопрос застал меня врасплох. Я ответил не сразу.

– С одной стороны, я должен быть тенью Тута и поклялся его защищать, но моя верность царю и царице осталась неизменной. Я хотел бы защитить Тута от него самого.

Царица с облегчением вздохнула и улыбнулась.

– Спасибо, мой добрый Пи. Я это запомню. А теперь иди. Ничего не случилось.

Я кивнул.

– Мне очень жаль, – сказал я и, сгорая от стыда, бросил взгляд на оттопыривавшуюся набедренную повязку. – Прошу прощения.

Перед тем как уйти, я, не сдержавшись, бросил отнюдь не равнодушный, но похотливый взгляд, который не остался незамеченным, на ее совершенное тело с плавными изгибами, на гладкую кожу и грудь, что бросали вызов возрасту женщины, родившей шесть дочерей. Она разгадала мой взгляд с первого же мгновения и понимающе, едва заметно улыбнулась. Я вышел из покоев царицы потрясенный, и мне пришлось уединиться во мраке своей каморки, чтобы хоть немного прийти в себя. Неужели я один так остро переживал случившееся?

Тут не позвал меня той долгой ночью, когда я ворочался без сна, думая об этом теле, немолодом, но все равно прекрасном, о том, как оно выгибалось под стоны наслаждения. Я понимал, что испытывать влечение к царице – непростительный грех. Она любила меня как сына и доверяла мне, я сотни раз видел ее обнаженной, потому что нагота не считалась чем-то особенным. Участники публичных церемоний, желая подчеркнуть свою непорочность или смиренно повиниться перед богом в каком-либо проступке, обычно бывали обнажены. Но я никогда не видел ее обнаженной в самом сокровенном смысле слова. Я видел ее на пике запретной страсти. Плотская любовь не была под запретом. До того как царь серьезно заболел, они с царицей безмятежно занимались любовью в саду в присутствии придворных, зная, что они с благоговением относятся к их близости, но те картины никогда не вызывали у меня такого чувства, которое я только что испытал при виде царицы.

Я спрашивал себя, не схожу ли я с ума?

Я думал о ней, о Туте, о фараоне и жрецах и был готов бежать из дворца в пустыню. Мною овладел соблазн, и опасность поддаться ему была велика. Я больше не был безымянной тенью принца, я стал самостоятельной фигурой в новой игре, для участия в которой моих возможностей было недостаточно. Мне хотелось убежать в далекую деревню и трудиться на полях у реки. Я был молод, силен и мог пробиться в жизни, не подвергая себя такой опасности.

Я чувствовал, что мир вокруг меня рухнул. После случившегося ничто не останется прежним. Ни доверие царицы, ни доверие фараона, если он узнает (я подумал о том, что сделают жрецы темного бога, если узнают они…), ни доверие самого Тута.

В конце концов я собрал узелок со своими пожитками, взял циновку и даже вышел в сад, надеясь отыскать искусно спрятанную потайную дверь, появившуюся как по волшебству, и бежать вон из дворца. Однако на полпути я подумал, что такое поведение недостойно сына Атона, к тому же я не мог не оправдать доверия, оказанного мне Эхнатоном, – и я вернулся, но так и не смог уснуть.

Даже спавшая у меня под боком собака беспокойно ворочалась, словно почуяв скорпиона или змею.

3

Прошли недели, прежде чем мы вновь увидели фараона. Он заметно осунулся. Потемневшая кожа приобрела лиловый оттенок, словно все его тело было покрыто синяками, и все же он, казалось, был счастлив остаться в живых после очередного приступа болезни.

Как обычно, с его возвращением во дворце воцарилось веселье. Жизнь вернулась в привычное русло – улыбки, царедворцы, гомон, церемонии, праздники, благовония, наряды, игры. Все вокруг ликовали.

Все, кроме Тута.

Мы с ним виделись только изредка, по утрам он обычно куда-то исчезал. Я не знал, продолжает ли он встречаться со жрецами, хотя подозревал, что так оно и есть.

Я, как обычно, проводил время с царской семьей, наслаждаясь счастливыми мгновениями и предчувствуя, что конец мой близок – по меньшей мере как слуги при дворце.