Тень без имени - [29]

Впоследствии было высказано множество соображений, в какой степени Эйхман способствовал составлению плана уничтожения евреев, которое должно было быть осуществлено во время Второй мировой войны. Тем не менее могу заверить, что этот мрачный продавец бензина, за несколько лет сумевший подняться до звания капитана при Гиммлере, даже в малой степени не обладал способностью оценить истинные размеры зла, которое он собирался выпустить на волю.

Однажды вечером в середине 1942 года Эйхман появился в нашей маленькой берлинской квартире и сообщил о том, что генерал Рейнхард Гейдрих поручил ему заняться в Ванзее уничтожением тех евреев, которые еще оставались в рейхе. До этого момента проблема евреев доходила до нас в туманном ореоле вестей из политических и законотворческих кругов и позволяла обманывать себя при помощи таких слов, как «мобилизация» или «депортация». Однако теперь слова Эйхмана не оставляли места для каких бы то ни было ошибочных суждений. Подобная бестактность офицера рейха удивила бы любого в то время, тем более что она исходила от такого человека, как он. Тем не менее вскоре мы узнали о том, что Эйхман, уже обремененный, возможно, миссией, которую ему предстояло возложить на себя, пришел к Дрейеру и стал настоятельно умолять его согласиться сыграть шахматную партию, которую они столько раз откладывали. Едва мы увидели, как он вошел, суровый и неотвратимый, как преступник, несущий смерть, мы поняли, что нечто бесовское и злое, когда-то зародившееся внутри этого человека, теперь требовало его высвобождения и ему было необходимо обыграть Дрейера, чтобы успокоить свои сомнения, вонзившие шпоры в его внутренности. В тот вечер, будучи сам удручен известием, полученным от Эйхмана, Дрейер почти не оказал сопротивления. Он потерпел поражение или позволил одержать победу над собой в трех шахматных партиях, которые следовали одна за другой, в то время как Эйхман, также неспособный сосредоточиться на игре, произносил высокопарные тирады против евреев и излагал причины, по которым руководители режима поручили ему осуществить их уничтожение. Дрейер, со своей стороны, позволил ему безостановочно и бесчувственно говорить вплоть до самого рассвета, и у меня сложилось впечатление, что именно такого молчаливого и поддерживающего соучастия ждал от него его противник по шахматной игре.

Тем не менее на следующий день Дрейер потребовал от меня сопровождать его в Вену, куда он срочно намеревался отправиться. Молчание прошлой ночи полностью исчезло с его лица, и теперь на нем отразилось присутствие духа, характерное для того, кто, наконец открыл истинный смысл своего существования на земле. Когда мы приехали в Вену, над городом висел утомительный, моросящий, холодный дождь. Я потребовал от Дрейера, чтобы мы укрылись в скромном пансионе в окрестностях города, но он настоял на том, чтобы мы немедленно отправились в городское гетто. Дождь лил как из ведра, когда наконец мы остановились среди останков того, что в другие времена было ювелирной лавочкой Эфрусси. Тут и там вода волокла еще кучи пепла и острые осколки стекла. Не было никого, кто мог бы сообщить нам о том, когда и как именно произошел погром. Тогда, у лестницы ювелирной лавки, бесконечная скорбь мучеников, которая в тот момент формировала мысли Дрейера, возникла в моем воображении как безутешный плач в память о старом ювелире, о судьбе которого мы больше никогда ничего не узнали.

Начиная с этой ночи встречи Дрейера с полковником Эйхманом стали настолько частыми, что это казалось угрожающим. Объединенные общим пристрастием к шахматам, они на целые часы погружались в беседы, которые неизменно заканчивались тем, что Эйхман именовал еврейским вопросом. Во время разговоров Дрейер придерживался роли послушного ученика, который ожидал получения точных наставлений для взрыва моста или выстрела в известного человека. Однако после ухода Эйхмана мой товарищ заваливался на диван и напивался до полного опьянения. При этом он часто произносил бредовые монологи, из которых было трудно извлечь хоть какую-нибудь фразу со смыслом. Состояние его изнеможения приобретало такой размах, что я стал бояться за его жизнь. Сама по себе его жизнь не имела для меня какого-либо значения. Со времени нашей встречи на Балканах я научился освобождать себя от каких бы то ни было привязанностей, способных воспрепятствовать осуществлению моей цели разрушения души Дрейера. Если я хотел, чтобы он продолжал жить, то такое желание было связано с моим стремлением продлить наслаждение, какое я испытывал, наблюдая за его духовным падением, и это удовольствие я хотел растянуть на возможно более длительное время. Я стремился предотвратить любым способом то, чтобы он умер, как и мой брат, оставаясь преданным приверженцем героизма. В связи с этим визит Эйхмана и наша поездка в Вену породили во мне страх, что уничтожение Тадеуша Дрейера, полностью подавленного своими сомнениями, станет делом не моих рук и произойдет раньше, чем он сам сумеет ощутить всю полноту разочарования, которого я всегда желал для него. В целом я боялся того, что Дрейер, разум которого был возмущен недавним воспоминанием о Якобо Эфрусси, мог в любой момент совершить огромную глупость, убив Эйхмана или погибнув при попытке такого убийства, убежденный в том, что тем самым он в какой-то степени расплачивается по своим долговым обязательствам перед жизнью и людьми.