Темп - [5]

Остановимся на мгновение, чтобы как следует запечатлеть сцену в нашей памяти. Состоялась она, к счастью, без свидетелей, в маленьком, экстравагантном — и, как сказали бы некоторые, «предназначенном судьбой» — будуаре в стиле рокайль, выходившем на оранжерею. Если бы это поддавалось проверке, то следовало бы обратить внимание на одну деталь: по некоторым утверждениям, после смерти великого человека, в момент, когда процесс, начатый законными наследниками, вроде бы заканчивался компромиссом, Арам Мансур приказал закрыть вышеупомянутый будуар, запретив входить туда кому бы то ни было, а ключ забрал себе. Возвращался ли он туда когда-нибудь? А в промежутке была война, поражение Германии, годы, в течение которых он, чтобы выжить, перепробовал в Нью-Йорке почти все профессии, прежде чем шахматы сделали его знаменитым и позволили ему объездить весь мир. Сохранило ли для него это место на карте странствий особую значимость? Это подтверждало бы, что он в полной мере отдает себе отчет, что за ставка была тогда разыграна в течение всего нескольких минут. Молниеносная партия, которую, раскинь он хоть немного мозгами, напряги он свой рассудок, должен был растянуть, а не вести так стремительно к роковой развязке.

Лишь один раз Арам Мансур согласился открыть эту дверь чужим людям. Речь шла о специалистах по художественной фотографии, собиравших документы для книги, посвященной «метаморфозам» стиля барокко в том его варианте, который наблюдается в гостиничной архитектуре. Это происходило в тот самый момент, когда престиж Мансура как чемпиона межзональных турниров был по-прежнему весьма высок, в момент, когда кое-кто все еще надеялся, что он опять займет свое место в международных соревнованиях. Несколькими годами раньше его уход потряс весь шахматный мир и восстановил против него ту Америку, которая его приютила, а потом единодушно стала упрекать в том, что он уклонился от борьбы, начатой против советской монополии в этой сфере. И конечно же за клише с его изображением американская пресса в ту пору выложила бы весьма круглую сумму. А поскольку он отнюдь не жаждал превращаться в мишень для аппаратов вышеупомянутых фотографов, то показываться им не стал и дал управляющему наказ пустить их совсем на немного, во время всех их упражнений не спускать с них глаз, не позволять ничего трогать или передвигать, — в особенности тот круглый столик, за которым состоялась партия, имевшая столь большое значение для обоих партнеров, столик со сталактитовой окаемкой и золотистыми красновато-коричневыми ракушками-бархотками, — а по истечении отведенного срока сразу же выпроводить и закрыть за ними дверь.

Они, кстати, оказались честными профессионалами, а вовсе не подозрительными paparazzi.[8] Автор будущей книги получал от своих помощников хорошую информацию и работал целенаправленно. Все уехали, оставшись в полном восторге от этой разностильной вакханалии форм и от всех этих гигантских раковин, застигнутых в момент зевка, либо… желудочной спазмы!

Так что именно в этом обрамлении Арам нанес старому борцу его первое в жизни поражение. И надо сказать, обрамление как нельзя более точно соответствовало тем болезненным ощущениям, которые побежденный испытал непосредственно по ходу действия, а победитель позднее, уже восстанавливая случившееся в памяти.

Следует уточнить, что событие произошло в отсутствие того своеобразного персонажа, вместе с которым юный Арам выступал в небольших импровизированных театрах и который являлся его более или менее официальным опекуном. Этот мастер таинственного и невероятного обладал отчетливо выраженной склонностью к субреткам, к коим он и устремлялся в отельные мансарды, едва закончив свой номер. Можно себе представить, какую свободу давали ребенку подобные отлучки, и особенно свободу играть в шахматы с портье. Именно таким путем — как, во всяком случае, подсказывает воображение — слухи о его способностях достигли директорских инстанций.

С этого момента судьба Арама была предопределена. А тот случайный опекун, брат толстой немки, приютивший его в Монтрё, после того как его нашли в корзине, исчез из его жизни как ставший отныне ненужным аксессуар. Волоките суждено было закончить свое существование в Реджо, — что никак не было предусмотрено сим курортным мастером фантастики, — в самый разгар сезона сбора лимонов, с калабрийским кинжалом между лопатками.

Однако, как сказал бы Дюма, история сказочного будуара на этом не завершается. О нем снова зашла речь тридцать лет спустя, когда Тобиас уже покоился в своем склепе в Гштаде. Стало очевидным, что при своих декоративных причудах баден-баденский «Ласнер-Эггер» больше уже не отвечает никаким нормам комфорта и что его следует либо разрушить и отстроить заново, либо продать подрядчикам. В связи с этим Арам Мансур выразил единственное свое требование, когда-либо сформулированное им в адрес концерна Ласнер-Эггер. Я не опущусь до того, чтобы связывать это требование с шизоидными проявлениями, кои иногда приписываются некоторым шахматным игрокам. Он попросил, чтобы все, что от этого будуара можно сохранить, было демонтировано, уложено в ящики и перевезено на Корфу, где он достаточно регулярно в ту пору проживал. Потом из-за отсутствия времени, а также специалистов и, возможно, денег, необходимых для восстановления этого убранства в расположенном на Корфу отеле концерна, все было переправлено в Портиман и там задержано таможней в момент, когда концерн сдал этот бастион в Португалии, с которой в послесалазаровский период возникли сложности. С тех пор никаких следов ящиков, потерявшихся, должно быть, на какой-нибудь грузовой пристани на берегу Атлантического океана или Средиземного моря, обнаружить не удалось. Не исключено, конечно, что в один прекрасный день будуар, ставший свидетелем поединка Арам — Тобиас, вдруг обнаружится таинственным образом восстановленный в каком-либо дворце с хорошей вентиляцией — посреди пустыни или же на берегу Красного моря.