Темный мир - [8]

Водитель повернул ключ, мотор с полоборота зафыркал.

— Что это было? — спросила Патрик.

— А, — махнул рукой водитель. — У пиндосов в Норвегии какой-то особый локатор стоит. Как они его включат, так у нас тут всякое летание начинается. Сейчас хоть на малых газах гоняют его, а лет двадцать назад чуть весь Петрозаводск не спалили…

— Коля, не забивай детям голову этой гнилой ботвой, — сказал сзади Ладислав. — Никакой связи с локатором, сто раз проверяли. Это, ребята, здешние феномены, которые падкая на сенсации желтая пресса окрестила НЛО — будто название само по себе что-то объясняет. Случаются они часто, исследованиям не поддаются, познавательного интереса не имеют. Так что можно и дальше спать спокойно. Если будет что-то серьезное — я вас разбужу.

Мы с Патрик переглянулись и пошли обратно — греться. Сели поудобнее, закутались спальником… и уснули мгновенно как выключенные. Ладислав, кстати, рассказал после, что на «медуз» многие так реагируют, особенно при первых встречах. Потом привыкают.

4

В Калевале мы должны были просто отдохнуть и двинуться дальше, на северо-запад, но пришлось на сутки задержаться: оказывается, эмчеэсники, тренируясь, развалили нужный нам мостик и теперь сами его умело восстанавливали. Рудольфыч, который за долгие практики напрактиковался так, что мог стать почетным председателем Общества детей лейтенанта Шмидта, быстренько договорился с администрацией, и нам разрешили переночевать в школе. Там мы свалили вещи и пошли подкреплять здоровье в придорожную столовку нехитрой местной пищей. И некие мажоры, с городским снобизмом отказавшие столовке в доверии ввиду завалявшихся домашних бутербродов, остались в солидном проигрыше.

Пища оказалась простой, но отменной. Столовка — идеально чистой. Порции подавляли.

Толстые и довольные, мы немного пошатались по легендарному поселку, а потом вернулись в школу. Калевала — это такое место, где если ты не живешь, не работаешь или не приехал специально отдохнуть и порыбачить — то пристроить себя трудно. Нет, правда: тут красиво, но интуитивного интерфейса у этого места нет. Бывают такие квартиры, например, где хозяевам хорошо и удобно, а гостям некуда себя приткнуть. Это потом, вечером, Ладислав сводил нас и в бывший парк, который в тридцатых годах разбили на месте старого кладбища (после дождей на танцплощадке или на аллеях нередко находили косточки, а возле купален — черепа), и к сосне Ленрота, под которой тот слушал и записывал «руны» — не буквы древнего алфавита, разумеется, а карельские баллады — они тоже так назывались. От сосны, увы, остался только мертвый ствол…

— Так вот и от всей народной культуры, — вздохнул Ладислав. — Ленрот сетовал, что все приходится собирать по крохам. Теперь сам символ его работы обращается в труху. Наверное, это неизбежно, но все-таки жалко. Древняя культура может существовать сейчас только в очень изолированных сообществах… Вам фамилия Пестов что-то говорит? Эско Пестов?

Мы трое: он, я и Патрик — немного отстали от остальных. Тем что-то рассказывал Рудольфыч.

— Нет, — сказал я.

Патрик пожала плечами.

— Потомок одного из декабристов, после амнистии семья перебралась в Гельсингфорс, там он и родился где-то в самом конце девятнадцатого века. В финской гражданской войне воевал на стороне большевиков, попал в лагерь, едва выжил. Бежал через границу в Карелию, осел в Петрозаводске. Работал журналистом, писал на финском языке. В тридцатых годах начал собирать карело-финский фольклор. Но не традиционный, а сакральный. Тайный. Принято почему-то считать, что сакральный фольклор — это матерные частушки. На самом деле матерные частушки — это так, шелуха, внешняя оболочка… Кой-какие отголоски, скажем, русского сакрального фольклора можно найти в детских страшилках. У карелов есть упоминания о «белых рунах», о «костяных рунах», но сам я их ни разу не слышал. А вот Пестов якобы нашел три хутора, где ему согласились «костяные руны» спеть. И он их записал. Перевел. Отвез в Ленинград…

Ему дали десять лет как финскому шпиону, но в сороковом выпустили — видимо, понадобились переводчики. До начала войны он работал в какой-то очень странной бригаде, разбиравшейся с трофейными документами — в Кандалакше и здесь, в Ухте — тогда это называлось Ухта. В июле сорок первого из Петрозаводска он отправил целый самолет каких-то ящиков, сам остался со своими людьми, попал в окружение — и больше о нем ничего не известно. Самолет прилетел в Архангельск, разгрузился — и о грузе тоже ничего не известно…

— Э-э… — сказал я.

— Но что точно уцелело, так это один экземпляр перевода «костяных рун», которые он привез в Ленинград то ли в тридцать пятом, то ли в тридцать шестом. Был ли он предусмотрителен выше среднего, или просто верхнее чутье сработало — но одну папочку взял да и подсунул хорошей знакомой, тоже, в общем, не чуждой нашему общему делу…

— И тут на-ча-лось!.. — зловещим театральным шепотом произнесла Патрик.

— Можно сказать и так, — кивнул Ладислав. — Правда, у барышни руки до рукописи дошли сильно после войны, и барышня была уже доктор филологических наук, Татьяна Герасимова, может быть, слышали… или по культурологии она защищалась?., забыл уже. Да и не важно. Короче, вздумалось ей работу Пестова довести до ума и издать, ввести в научный оборот — тем более что работа была высший класс. И вот тут, как вы говорите, на-ча-лось! — по-моему, с машинистки. Не буду вдаваться в подробности, но едва ли не все, кто эту рукопись читал, в течение нескольких лет очень мотивированно — никакой мистики, никакого зова или еще чего-нибудь потустороннего — попадали в наши края и здесь либо умирали, либо пропадали без вести. Я насчитал одиннадцать человек наверняка и еще двоих сомнительно… то есть они пропали, но не факт, что в Северной Карелии.