Темный мир - [39]

независимо от того, уцелеет ли человечество, я — точно уцелею. Может быть, мне удастся спасти миллионов сто — цвести — и стать у них богом. Это было бы забавно. Но гораздо больше мне хотелось бы сохранить человечество в нынешнем его виде, потому что я успел к нему привыкнуть. Во всех смыслах, от сентиментального до утилитарного. Мне удобно, комфортно, я ничего не хочу менять.

— Две… тысячи? — Маринка помотала головой. — Лет?

— Да. Но я не Христос и не Вечный Жид. Я даже родом из близких мест, мои предки пришли сюда с колесницами хуурагов, а хуураги — это общие предки всех угров, выживших и сгинувших. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз, после того как мы выиграем наши сегодняшние сутки… Итак, ты, насколько я понимаю, первой взялась за щит?

— Наверное. Я просто не помню этого момента… Нет, что-то помню. Как будто… удар. Белый взрыв. Без звука, только вспышка. В виде звезды…

— Вот такой? — И Волков на салфетке набросал семиконечную звезду с лучами разной длины.

— Похоже. Очень похоже.

— Тогда все становится еще страннее. Потому что обычный человек этого воздействия не вынес бы. Смерть или начисто выжженный мозг. Кто ты, девочка?

— Я? Просто… простоя.

— Расскажи про свою семью.

— Семья как семья. Я да мама. Отец нас бросил… впрочем, он умер уже, спился. Мама… просто мама. Бухгалтер. Что может быть обычнее?

— Ну… многое. Мама больше не пыталась выйти замуж?

— Нет.

— И друзей у нее не было?

— Я в ее личную жизнь не лезла. Как и она в мою.

— Так были или нет?

— Не замечала.

— Бабушки, дедушки, дяди, тети?

— Бабушку одну я помню, очень смутно — совсем маленькая была. Остальных не застала. Нет, родственников нет вообще.

— У вас дома много цветов?

— Цветов?

— Нуда. Комнатных растений.

— Тогда не цветов, а деревьев. Много. Жить почти негде. Пальма, лимон, фисташка, кофе…

— Кошки, собаки, мыши, рыбки?

— Нет. Даже тараканов.

— Ну, сейчас тараканов нигде не встретить… что, кстати, может быть своего рода сигналом… Но об этом мы тоже поговорим потом. Когда покончим с насущными проблемами. Теперь о тебе. Ты по характеру замкнутая или общительная?

— Ни то ни другое. Как сказать… я люблю общаться — со мной не очень любят.

— Почему, как ты думаешь?

— Потому что я колючая. Легко могу обидеть ни за что. Потом ругаю себя, но… В общем, не очень со мной хорошо людям. Неуютненько.

— Но весь мир еще не идет на тебя войной?

— Я понимаю, что мир сошел с ума. Но не до такой же степени.

— Возможно, что миру действительно не выстоять против тебя… Теперь я задам вопрос, а ты прислушайся к себе и только потом ответь, хорошо?

-Ну…

— Предположим, у нас ничего не получится, и мир начнет гибнуть. И люди узнают, что ты всему виной. Им же не объяснить, что ты — только последний штрих, поворот ключа… Так вот: как ты это воспримешь?

— Что они будут обо мне думать такое?

— Да. При этом они ничего не смогут тебе сделать… да и сама гибель мира тебе тоже ничем не будет грозить.

Маринка прислушалась.

— Ничего не чувствую. По-моему, мне все равно. То есть я бы не хотела, чтобы мир погиб…

— Но ты ощущаешь его отдельно от себя?

— Примерно так.

— Ну что же… Все сходится. Хочешь узнать о себе немного нового?

— Даже так?

— Да. Пойдем.

19

Все это Маринка рассказала мне немного позже, а еще немного позже я, пока сидел и ждал ее, записал по свежей памяти на диктофон. А вот то, что я помню сам, помню даже сейчас, отчетливо и без тени сомнения:

— …и еще раз! Нет, ты смотри, смотри! Ты не отворачивайся! Ты! В этом! Виновата! Итак, снова: ты говоришь мне стафу — или еще один…

— Я не знаю никакой стафы! Что такое стафа? Я не знаю, честное слово! Объясните же!

— Молитва, заклинание, пароль… то, что отопрет щит. Ты должна была получить ее, когда коснулась щита. Это она — стафа — показалась тебе белой звездой. Это она чуть не убила тебя.

— Но я не знаю…

— Ульфур!

— Не надо! Я же не могу вспомнить того, чего не знаю! Этого нет во мне! Ну чем я могу доказать?! Ну, влезьте мне в мозги, режьте меня — ребят-то зачем?..

— Ты мне еще нужна. Ульфур, давай. Один… два…

Ульфур смотрел мне в переносицу. Глаза у него были желтые, волчьи. И я знал, что ничего не успею. Он быстрее. Еще я знал, что сейчас умру, как пять минут назад умер Илья, и больше ничего не будет. Это была совершенно деревянная мысль. А еще пришли слова, которые я беззвучно бормотал, едва шевеля губами и не отдавая себе отчета в том, что они значат. Если бы я хоть что-то соображал, я бы удивился, как легко они складываются.

Меня нет, я прозрачен, как стеклышко Я лечу высоко над страдой Я скользнул через узкое горлышко И пролился студеной водой Я прилип тополиной пушинкою К темной волчьей косматой спине Я растаял случайной снежинкою Ив глаза ты глядишь — не мне По ту сторону микрофона раздался какой-то шум, вскрик, удары, шуршание, скрежет. Потом вернулся голос:

— Пять.

Ульфур вскинул руку с пистолетом — и, продолжая смотреть на меня, выстрелил в Хайяма…

Потом они повернулись и ушли. Дверь закрылась, и стало почти темно.

Здесь у меня спасительный провал в памяти. Я не помню, кто как себя вел, что говорил и что делал. Ну, сами представьте себя на нашем месте… хотя это, наверное, невозможно. Вот только что рядом с тобой случилось две смерти, два убийства, но убили друзей, убили не тебя… скажи честно, ты сможешь сдержать радость? Облегчение хотя бы? Убитые сразу оказались где-то далеко-далеко…