Темные зеркала - [2]

– А как же… Есть, есть. Вот, портрет неизвестного.

Варягин отвернул от стены холст и продемонстрировал портрет человека со впалыми щеками и горящими глазами. Впрочем, одет тот был прилично – белая рубашка, сюртук, на шее шелковый галстук. Что странным образом не вязалось с диковатым выражением лица.

– А? Хорош? Только вот, купит ли кто? – тоскливо добавил Варягин, глядя на портрет голодным взглядом.

– Это кто же такой? – слегка вздрогнув, удивился гость.

– Понятия не имею. Увидел как-то во сне, и запечатлел…мммм… видение.

Николай Васильевич вдруг как-то помрачнел и засобирался.

– Куда же вы, – удивился Варягин, – рано совсем, да и чай допить надобно.

– Не надобно, – отрезал гость. – Пойду. Утомился. Нехорошо я себя чувствую в последнее время. Звоночки с того света пошли, – попытался пошутить он, но лишь нервно скривился собственной шутке.

– Не в вашем возрасте думать о смерти, – предупредительно сказал Варягин, подавая гостю черный прогулочный плащ, который тот небрежно бросил на стул у двери. – Может, еще побудете, что же так убегать?

– Посетила меня одна мыслишка, – в тон ему ответил гость. – Спешу. Записать…, – он замялся и повторил. – Мыслишки кое-какие.

Николай Васильевич лукавил. Не было у него сейчас ни одной мыслишки, кроме той, что пробудил в нем портрет неизвестного. Если бы более точным, то он узнал человека, изображенного на портрете. Не то, чтобы он знал его лично – такого никогда не водилось. Ну, так и Варягин тоже его лично не знал, а увидал во сне. Николай Васильевич пытался заглушить в себе нервический трепет и отвлечься от мрачных мыслей, но, как бы он не старался, тайная тревога тяготила его разум. И была она связана с чем-то самым непонятным, непознанным и отвратительным любому здравомыслящему человеку. А все дело было в том, что уже несколько ночей подряд являлся ему этот незнакомец и говорил, говорил, не давая выспаться. Такое совпадение необычайно действовало на Николая Васильевича, и он все ускорял шаг, пока почти не добежал до своей квартиры, до кабинета, до письменного стола, возле которого без сил опустился на стул и погрузился в задумчивость.

Наконец, он заметил, что солнце уже садится. Затеплил свечу и размашистым почерком написал поперек листа: «Я вижу сам, что теперь всё, что ни выйдет из-под пера моего, будет значительнее прежнего». Странная эта мысль подбодрила его, Фраза нравилась. Он читал ее снова и снова, любовался, как ювелирным украшением, но не задал себе вопроса «каким образом, и с чего, все вдруг станет значительнее». К слову сказать, в последнее время он писал крайне редко и все больше статьи или письма. Иногда записывал мысли в потертый дневник, но того подъема, того запойного увлечения, что было прежде, не испытывал. Словно муза оставила его. Муза! Ему вдруг показалось, что само это слово – пошло. Нет, не муза, бог перестал водить его рукой. Зато вот этот давешний человек с портрета… Не он ли убивает дар, которым все восхищались. Внезапно его мысли переключились на другое. Андрей Тимофеевич, экий же смешной невежественный тип. «А не нападет ли Киев на Москву».

– Полноте, – вдруг вскрикнул он в темноту, – это же не он, а я сказал. Что же такое получается? Я схожу с ума? Не дождетесь! – крикнул он и погрозил кому-то в темном углу.

Чернота обволакивала комнату, не давая единственной свече рассеять вязкий мрак, что селился за шкафом и под столиком с гнутыми ножками, заваленном бумагами. И изо всех этих таинственных закоулков комнаты выползал ужас, природу которого объяснить было невозможно. Слишком часто в последнее время этот ужас заставлял его замирать, прислушиваясь к чему-то, как ему казалось, внешнему. Но на самом деле, он вслушивался в себя, ощущая тело свое той самой черной комнатой, которую не освещает ни единая свеча. И потом начинался припадок, во время которого все его тело пребывало в каталепсии. Вот и руки уже свело… По всему телу разливалось то, что он привык называть «окаменением», и только глаза оставались живы на оцепенелом лице. Он мог видеть, думать, но не мог пошевелиться. Проклятая наследственная болезнь превращала его в статую. В эти минуты он вспоминал, прочитанный в молодости «Трактат об ощущениях» Кондильяка, и мысленно хвалил себя за то, что не сошел с ума до сих пор. Хотя безумие было не за горами.

Прямо напротив стола висело огромное зеркало. Не то, чтобы он любил смотреться в него во время работы, но перевесить не решался, хотя часто ловил себя на мысли, что лицо его, освещенное снизу единственной свечой настолько странно и неприятно, что хорошо бы его и не видеть.

-Так и похоронят, не разобравшись, – тоскливо думал Яновский, вперяя взор свой в стеклянную поверхность. – Так и закопают живое тело живого человека. А то еще перед этим на анатомический стол уложат, и ну резать. Ох, доля… Надо бы написать, что завещаю тела моего не погребать по тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упомянуть, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться... Да бог ведает, успею ли… Зайдет утром посыльный из лавки или кухарка. И увидит меня, здесь, окоченевшего в креслах. Моргнуть не успеешь, как похоронят.