Темные силы - [2]

— И ты распечатал пакет?

— В нем были паспорт, чек на двадцать тысяч франков и письмо. В письме мне было сказано, что я должен оставить Париж, отправиться в Петербург и устроиться там на эти двадцать тысяч франков и что затем я буду получать ежемесячно по тысяче рублей через банкирскую контору… Все так и было. Как оно ни кажется тебе странным — мне все это представлялось совершенно естественным и казалось, что так и будет всегда продолжаться. Однако в прошлом месяце управляющий сказал мне, что выдает деньги в последний раз и что больше я получать их не буду. Обстоятельства изменились. Я почему-то лишился выдачи и никаких других объяснений мне дано не было. Как я его ни расспрашивал — ничего не смог от него добиться.

— Что же ты теперь намерен делать?

— Не знаю. Поступлю на службу, буду жить на жалование. Я успел составить кое-какие знакомства, авось помогут. Вообще надо будет предпринять что-нибудь.

— Да. Но тебе тяжело покажется так круто изменить свою жизнь… Ты привык к известной обстановке, к известному обществу.

— Я надеюсь, что общество, в котором я был принят, не отвернется от меня только потому, что я обеднел. Дурного я ведь ничего не сделал!

— Ну зачем такие слова: «отвернется» и прочее. Дело в тебе самом. Тебе самому трудно будет бывать там, где ты бывал до сих пор. С маленькими средствами поддерживать такие знакомства совершенно невозможно. Ну так возьми вот; ведь мы с тобой друзья.

— Я думаю, что друзья.

— И я тебя очень люблю. А между тем, как ты думаешь, мыслимы ли будут прежние отношения между нами?

— Отчего же нет? Я не понимаю…

— Как же ты не понимаешь?! Это так просто. На твое грошовое жалование, которое ты рассчитываешь получать, дай Бог тебе просуществовать так, чтобы иметь самое необходимое — прямо скажу, чтобы не умереть с голоду. Не могу же я, однако, только потому, что у тебя не будет средств, бросить свои привычки? Я буду по-прежнему выезжать и бывать в театрах, и обедать, и ужинать в холостой компании… На это у тебя денег не будет, и ты волей-неволей отстанешь от меня. Конечно, это ужасно, мне тебя жаль от всей души, но таковы обстоятельства. Говорю я это потому, что считаю тебя умным человеком и другом, именно, говорю как другу…

— Постой, как же это так? Ты считаешь меня своим другом, а между тем хочешь разойтись со мной…

— Да я не хочу разойтись. Пойми ты! Напротив, мне будет недоставать тебя в нашей компании, но что делать, если ты должен выйти из нее не имея средств? Согласись, я не виноват в этом! Ведь не могу же я платить за тебя! У меня нет такого состояния, да и ты сам, наверное, не пожелаешь…

— И это — твое последнее слово?

— Да не мое, это — слово благоразумия. Ведь мы не дети, чтобы относиться к таким серьезным вещам легкомысленно. Надо понимать, мой друг…

— Я понимаю, — проговорил вдруг с внезапно изменившимся, побледневшим лицом разоренный, обездоленный судьбой Николаев. — Я понимаю, что вы, граф Савищев, которого я до сих пор считал своим другом, не стоили этого, потому что вы — мелкий и жалкий человек. Лучше всего оставьте меня и уйдите…

Он встал и, вытянув руку, указал на дверь…

Граф Савищев вскочил со своего места. В первую минуту он вспыхнул весь, но сейчас же сдержал себя, улыбнулся, пожал плечами и пробормотал, как будто про себя:

— Ну вот как люди меняются в новом положении! Достаточно было лишиться средств, чтобы начать ругаться совсем по-мещански…

Он быстро схватил свою шляпу и вышел из комнаты, ничего не сказав на прощанье.

Глава II

Время, в которое жил Александр Николаевич Николаев, или, как звали его в приятельском кругу, просто Саша Николаич, было временем чувствительных стихов, томных взглядов, беззаветной веры в идеалы любви и дружбы, в сродство душ; временем альбомов, храмов в парках, разбитых урн под плакучими березами, сувениров, медальонов с хитро сплетенными, таинственными литерами из волос — словом, всех атрибутов господствовавшего тогда сентиментализма.

Александр Николаевич, может быть, в силу своего до некоторой степени исключительного положения был одним из самых восторженных.

Судьба сложилась для него так, что само его существование представлялось романтическим. Разумеется, это не могло не повлиять на него, и он, с одной стороны, был разочарован вообще, а, с другой, верил, что на свете есть душа, которая тоскует по его душе и которую он должен найти, и есть идеальный человек, способный для него на самоотверженную, беззаветную дружбу.

Тоскующей души он еще не нашел, хотя приглядывался ко многим девушкам, что же касается дружбы, то в этом отношении он был уверен, что обрел то, что искал, в лице графа Савищева.

Поэтому понятно, что должен был испытать Саша Николаич, когда сообщил графу о происшедшей перемене в своих денежных делах, а тот вовсе не оказался на высоте своего положения. Понятен так же и тот повышенный, выспренний тон, с которым Саша Николаич прогнал Савищева, театральным жестом указав ему на дверь.

Когда граф вышел, Саша Николаич, оставшись один, опустил голову и закрыл лицо руками.

Тяжелые минуты переживал он. В самом деле, лучший друг изменил ему именно тогда, когда была нужна его поддержка.