Темнота (Народные суеверия) - [13]

Но больше всего нравилось ему бегать за плотниками, когда они торопливо во время пятиминутного антракта[5] делали на сцене целый дворец или чудный сад с золотыми яблоками. А монтер? Это был самый замечательный человек. Он поворачивал выключатель — и на сцене все освещалось настоящим лунным светом. От него зависело сделать солнечный свет или напугать весь зал страшным пожаром. Митя с ним особенно подружился. Он никогда не ругал Митю и не грозил выгнать его, как это делали другие, например костюмер[6] Редькин.

Сколько раз хотелось Митьке пройти за костюмером в таинственную комнату, где на длинных перекладинах были развешаны сотни костюмов. Но Редькин был глухой и сердитый. Ключи от костюмерной он доверял уборщице Марье, а на Митькины просьбы отвечал:

— Шел бы ты жать или в школу, мальчишка.

«Вот дурак, — думал Митька. — Какая же школа в десять часов вечера?» В школу Митька, конечно, ходил, но только днем. Все ребята ему завидовали, когда он начинал рассказывать про театр.

— Везет тебе, Митька. Каждый вечер в театре.

И Митька с гордостью отвечал:

— Театр лучше всего на свете.

Только вот перед самым Рождеством поступил в Митькин класс новенький ученик, приезжий из Москвы.

Услышал он, что сказал Митька, и заспорил:

— Лучше всего, — говорит, — ребята, быть пионером. Я вот был в Москве в пионерском отряде и сегодня здесь пойду записываться. Кто со мной?

Обидно показалось Митьке: то театр, а то вдруг какие-то пионеры.

— Я пойду с тобой, — сказал он и подумал — «посмотрю, что за штука, а потом насмех подниму».

Вечером не пошел Митька в театр, а отправился с новеньким в отряд. Записались.

В отряде вожатый говорит:

— У нас сегодня к комсомольскому рождеству подготовка. Посидите, послушайте.

И стал ребятам объяснять. Объяснил, как прежде люди солнцу молились. Думали — это бог. Как стали бога на деревянных дощечках рисовать и дощечкам кланяться.

«Это иконы, — подумал Митька и вспомнил, как мать на коленях перед образом стоит, кланяется, богу молится. — Надо ей сказать, что бога-то нет», — решил Митька.

Скоро занятия кончились, и Митька побежал домой.

— Приходи завтра, — крикнул ему вдогонку вожатый.

Митька бежал, что есть сил, и, запыхавшись, вбежал в собственную комнату над лестницей в театре. Мать, очевидно, только что кончила уборку, потому что на ней был кожаный фартук, а в руках она держала швабру. Она чем-то была, видимо, взволнована. У порога стоял швейцар, и из-за его спины выглядывала Марья, другая уборщица.

— Ну, так как же, тетя Феня, — говорил швейцар. — Уступите нам комнату или нет? Уж я вас сам на новую квартиру перевезу.

— Не поеду я в пятый этаж, — кричала Митькина мать, — не поеду!

— Да ведь хорошая квартира, в новом доме.

— У чорта на рогах! — кричала мать.

— Как же у чорта на рогах, когда только через улицу? Отсюда рукой подать, — сладким голосом заговорила Марья.

Митька ненавидел Марью. Разговоры про квартиру велись давно. Швейцару и Марье страсть как хотелось переехать в Митькину комнату, а Митьку с матерью перевести на другую улицу. Но мать не соглашалась переехать. Митька и подавно.

— А теперь, значит, опять за старое, — рассердился Митька, подошел к матери и хотел сказать ей, чтобы она не уступала, да по дороге зацепился за швабру ногой и покатился прямо под ноги швейцару.

— Господи, помилуй! — испугалась мамаша и закрестилась на икону. — Ты где был, Митюшка?

— В отряде, — сказал Митька, вставая с колен. И сразу вспомнил про вожатого и комсомольское рождество. Ему захотелось поразить и швейцара и Марью. — Ты, мама, не молись, — громко и торжественно проговорил он, — все иконы — дощечки.

Мать так и остолбенела. Но это продолжалось недолго. Звонкая пощечина наградила Митьку за его новости.

— Да как ты смеешь, — закричала мать, — так про бога разговаривать? Да бог-то тебя убьет на месте за такие слова!

— Да, уж знаете, — запела Марья из-за плеча швейцара.

— Удивляюсь я, что вы с ним так носитесь. Спустить бы ему штаны за такие слова. Убьет вас бог, молодой человек.

— Не убьет! — закричал Митька. Лицо у него раскраснелось. Глаза горели. — Не боюсь ничего!

— Вот придет к вам ночью чорт с рогами, тогда увидите. — Марья позеленела от злости.

— И чертей нет, — продолжал спорить Митька.

— Вот это уж вы напрасно, молодой человек, — важно сказал швейцар. — Черти везде водятся. И здесь в театре они водятся.

— Господи, помилуй, с нами крестная сила, — закрестилась мамаша.

— Рассказывают, — продолжает швейцар, — что здесь в театре водится чорт, но только показывается он редко. А кому покажется — с тем обязательно несчастие случится.

— А кто его видел? — закричал Митька.

— А вот перед вами тут женщина жила в этой самой комнате. Так она видела. В белом платье с вуалью, а на лбу рога черные. Идет он по залу и стонет. Женщина эта как увидела его, так в обморок. А вскоре после того и умерла.

— Так она, может, больная была, — храбрился Митька, — ей и померещилось. — Чорт с длинной вуалью и со свечой в руке показался и ему страшным. Но он старался не подать и вида, что боится. Зато мать совсем струсила. Она прижимала к себе швабру и глядела на швейцара широко открытыми от страха глазами.