Темно-синий - [45]

Я хватаю ее, как Дженни хватает Этана, захватывая руками, чтобы он не уполз на край крыльца.

Но мама все еще поджигает эти чертовы спички. И я так злюсь на нее — хоть мое сердце и разбито, мой гнев набирает обороты. Я в машине, которая на полном ходу оставила позади сотню миль. Я бью по коробку спичек, швыряю их на пол. Они рассыпаются, как мысли мамы, раскатываются в сотне направлений. Мама падает на колени, начинает подбирать их с плитки, но я останавливаю ее. Обнимаю ее, сжимаю посильнее, а она отбивается от меня.

Я бы хотела, чтобы мои руки были такими же сильными и мощными, как смирительная рубашка, но мама вырывается, носится по линолеуму и собирает спички. Она пытается зажечь их, но головка спички отваливается.

— Давай, — говорит она, хватая следующую. — Огонь. Только один выход! — Так она делала тогда в Академии. — Гори, гори, гори ясно, — кричит она.

Когда наши пальцы запутываются в борьбе, мама начинает плакать, прямо как плакал Этан в ту ночь в магазине. Плохой плач. Больной плач. И я знаю, что мне нужно поступить по-умному. Я не могу просто связать ее, эта дикая выходка убьет меня — повалит на землю и растопчет. Мне нужно притвориться — я должна сыграть в эту игру.

— Мам, — говорю я. — Смотри, ты не сможешь убить русалку огнем.

— Ты тоже не сможешь…

— Подумай об этом. Они мокрые, мам. Верно? Ты не можешь поджечь того, кто всю свою жизнь провел в океане. Они промокли до костей.

— Что же мне делать? — спрашивает она, и ее глаза округляются от ужаса.

— Придушить их, — шепчу я. — Давай.

Я тащу маму за собой в коридор. Вынимаю одеяло из бельевого шкафа, потом на цыпочках иду через гостиную к кухне, притворяясь, что я не хочу, чтобы русалки услышали, как я подкрадываюсь к ним.

Мама кричит, как женщина, на которую напал серийный убийца, как только наши ноги ступают на линолеум. Она несется к одному из опрокинутых стульев, почти падает, потому что не поставила его как надо. Она ставит его на стол, хватает всех русалок, висящих под потолком, и сдергивает их с лесок, на которых они болтаются.

— Скорее! — кричит она. — Лови их! Лови!

Я роняю одеяло на пол и начинаю нагружать на него русалок, на секунду задумываясь о том, в каком свете все это видит мама. Я стараюсь устроить хорошее шоу, делая вид, что русалок трудно поймать, как будто они болтыхаются, как рыба на дне лодки. Как будто их хвосты скользят в моих руках. Как будто они пытаются удрать от меня.

Когда мама кидает последнюю русалку вниз, я заворачиваю края одеяла один к одному, делая мешок.

— О, боже, скорее! — кричит мама. — Смотри… смотри…

Я встаю, сжимаю в руках одеяло и несусь в гараж.

— Я положу их в багажник, мам. — Я порю ерунду, подбирая слова, которые могут иметь для нее смысл. — Я положу их туда… без воды… они там умрут. Они задохнутся.

Но даже когда я бегу, весь мир как будто превращается в зыбучий песок.

И мама все еще кричит. Мама все еще кричит.

18

Как только у Ван Гога начал обнаруживаться талант, то же самое — по трагическому совпадению — сделало и его меркнущее психическое состояние. Бедный Винсент. Классический пример того, как искусство поглощает человеческий разум и превращает его в куриный суп-пюре.

Грохот багажника «темпо» заглушает страшный мамин крик. Она стоит в дверях гаража, за сеткой от насекомых ее лицо кажется серым и расплывчатым.

— Мы это сделали, мама, — говорю я, но, когда снимаю сетку, ее лицо не становится более четким.

— Это не сработало, Аура, — бормочет она, когда я веду ее обратно через кухню, подальше от рваных кусков рыболовной лески, прямо в тишину ее спальни. — Я думала, что сработает, но нет. Я была уверена, а теперь… я просто так устала.

Ее голос низкий и густой. Если бы ее голос был цветом, он был бы глубоким темно-синим. Таким бывает мрак вечером в комнате — кажется, что совсем темно, пока не возьмешь в руки носок или свитер и не поймешь, что разные оттенки заметны.

— Русалки? Они ушли, мама. Я их задушила. Ты смотрела на меня, да? — Я спихиваю альбомы и холсты с ее кровати.

— Спальня, Аура, — говорит она, накрываясь своим теплым одеялом. — Разве ты ничего не знаешь? Наклонный пол, который наклонился. Это не сработало. Я должна была его спрятать.

— Все правильно, мама. — Я пытаюсь успокоить ее, глажу ее по голове. — Это просто замечательно. Здесь только мы с тобой, да? Только ты и я, и мы все уладим.

Чтобы мои слова звучали убедительнее, я остаюсь с ней на кровати, распуская ее волосы. Видишь, мама? Видишь? Все хорошо, я могу все исправить, успокойся, я сейчас расчешу твои волосы и вотру в них освежающий кондиционер, чтобы они пахли, как яблоки, как чистая классная комната, когда ты была еще здорова, когда ты была собой, до всего этого, когда все было хорошо.

Я убираюсь в ванной, выбрасываю коврик, собираю спички, повсюду брызгаю освежителем воздуха. Когда я наконец заканчиваю, я проверяю, что делает мама. Я надеюсь, она спит. Поспит, потом проснется и, может быть, даже подумает, что весь этот случай с русалками был просто дурацким сном. Ночным кошмаром, от которого она проснулась, вся в поту, со стонами: «Боже, как хорошо, что все кончилось».