Темно-синий - [30]
Моя вилка падает на край тарелки. Я чувствую себя так, будто на меня сверху упало «Амброз ориджинал» и расплющило в лепешку.
— И покатаетесь на досках для серфинга, так? — говорю я, подняв брови. — И поплаваете вместе с дельфинами?
Папа вздыхает и сердито смотрит на меня, как будто я намеренно делаю гадость.
— А как поживает твоя мать, Аура? — спрашивает Брэнди, как будто наша приятная беседа только что приняла восхитительное направление, и это так, если под «восхитительным» вы подразумеваете медленную пытку утоплением.
Я вся подбираюсь и, не думая, отвечаю:
— Нормально. — И только потом понимаю, что моя машинально сказанная ложь как раз противоположна тому, что я надеялась рассказать. — Нормально…
Я чертова лгунья. Но с другой стороны, им ведь все равно. На самом деле они знать ничего не хотят.
— Ну, ешь, — говорит Брэнди, — потому что я заказала кокосовый барфи на десерт.
— Кокосовый барф? — говорю я. — Что это?
Брэнди и папа покатываются со смеху, а я чувствую себя полной дурой.
— Бар-фи, — давясь хохотом, поправляет меня Брэнди. — Это вроде мягких конфет. Это вместо обычного скучного торта.
У меня горят щеки — я прекрасно это чувствую, — а папа смакует мое унижение, прямо как Брэнди смаковала карри несколько минут назад.
Я терпеть не могу карри, и Брэнди бы это знала, если бы хоть немного обратила на меня внимание на том вечере, на котором они с папой объявили о своей помолвке. Чтобы хоть немного отвлечься, я беру в руки коробки.
— Вот эта от меня, — гордо говорит Брэнди.
Я стряхиваю крышку, разворачиваю бумагу и нахожу внутри блузку. Дизайнерскую белую блузку.
— Тебе не нравится, — разочарованно тянет Брэнди.
— Она обтягивающая, — говорю я, глядя на швы по бокам, в такой шмотке моя грудь и будет похожа на две дыни. — Я не ношу обтягивающие вещи.
— Но, Аура, большинство девушек убили бы за такую фигуру, как у тебя. Или, по крайней мере, отдали бы крупную сумму пластическому хирургу.
— Вот именно потому, что у меня такая фигура, я и не ношу такую одежду, — говорю я и кладу блузку обратно в коробку.
— Ну, в таком случае… я могу забрать ее назад.
— Нет, не можешь, — гавкает папа. — Ты с таким трудом подобрала Ауре блузку, в которой она будет выглядеть как девушка, а не как двенадцатилетний пацан. — Он с презрением смотрит на мою кофту с капюшоном. — Я думаю, она ей очень пригодится.
Я чуть ли не кулаками запихиваю обратно все слова, которые готовы сорваться у меня с языка, и протягиваю руку к папиному подарку. Я знаю, что в коробке, даже еще ее не открыв.
— Дневники, — говорю я, открываю коробку, разрываю оберточную бумагу. Да, дневники. Целая стопка.
Вести дневник посоветовал какой-то мозгоправ, еще когда мы в самый первый раз посадили маму на таблетки. Мы. На самом-то деле, конечно, папа. Кто-то должен был записывать, как она себя ведет, чтобы мы знали, как выразился мозгоправ, «когда нам следует скорректировать дозу». Маму так это возмутило, что она даже ничего не сказала, только посмотрела на эскулапа, типа: «А себя ты не хочешь скорректировать?»
Я тогда проглотила смешок и покосилась на папу, надеясь, что он хотя бы закатил глаза. Но к тому времени он уже изменился — состриг свой «конский хвост» и отдал мне все записи «Секс пистолз». Он кривился каждый раз, когда мы с мамой шли на занятия в музей искусств. И каждый раз, когда он находил какой-нибудь из маминых кристаллов на кухонном столе, его лицо заливала краска. Это был уже не тот человек, который прочел все мамины книги по эзотерике. Это был не тот человек, который ассистировал маме, когда она пыталась меня загипнотизировать и выяснить, кем я была в прошлой жизни. Это был не тот человек, который целый месяц злился на меня после того, как я захихикала на спиритическом сеансе, который мы втроем устроили для того, чтобы мама смогла поговорить со своим умершим отцом. В тот день, в кабинете врача, папа был одним из тех идиотов, кто заглатывает эту чушь с дневниками, словно восьмилетний толстяк, дорвавшийся до еды из «Макдоналдса».
Я провожу пальцами по рубчатому переплету верхней тетради. Мне кажется, где-то в глубине души папа полагает, что сотня переплетенных чистых листов — вот все, что нужно, чтобы все оставалось в норме, раз уж его нет рядом. Эти листы как бы искупают тот факт, что мама находится полностью на моем попечении. Вроде: «Куплю красивый блокнот, и Аура не будет на меня злиться». Для папы быть отцом ничем не отличается от съемок в его глупых рекламных роликах: немного припудрим прыщи, улыбочка пошире… снято! Нормальная семья, хоть на обложку журнала помещай.
— Это чтобы ты могла отслеживать ее поведение, — говорит папа. Он повторяет одно и то же каждый божий год, когда передает мне стопку тетрадей. — Делай записи каждый день, Аура. Это очень важно.
Я киваю. Печальная правда состоит в том, что папа думает о маме так, как люди обычно думают о прежних, давно изживших себя отношениях. Ну, знаете, раз в год можно о них и вспомнить — вот ты растянулся в шезлонге летним вечером, поглядываешь на светлячков, потягиваешь холодное пиво и говоришь что-то вроде: «Вот бы узнать, как там поживает Адам Райли. Первый мальчик, с которым я пошла на свидание. Заразил меня ангиной, ублюдок. Надеюсь, он драит туалеты в „Вендис“ и у него сильно запущенный триппер». Вот в таком ключе папа вспоминает о маме. Только когда на него накатывает такое воспоминание, он отдыхает в загородном гольф-клубе, потому что вовремя подсуетился и женился на деньгах. И вот он нежится на ярком, теплом солнышке и думает: «Интересно, что там поделывает моя шизоидная первая жена? На что тратит мои денежки, которые я горбом зарабатываю? Чертовы алименты! По крайней мере, я не сплоховал и заделал ей ребеночка. Теперь за ней есть кому присмотреть, а мне останется только раз в год дарить дочурке пачку дневников. А что, неплохой подарочек на день рождения».
