Темная сторона Москвы - [41]

В моем доме строгих правил не много, но те, что есть, выполняются неукоснительно. И главное правило: в кабинет никому без моего разрешения входить не полагается.

Я отлично помнил, что не снимал покрывала с картины. Следовательно, кто-то в кабинет входил без меня и покрывало снимал. Не могло же оно само развязаться и упасть! Впрочем, подумав, я засомневался, так ли мне все помнилось, как на самом деле было? Я взглянул на картину.

Из глубины бедно обставленной комнаты, с постели у окна на меня смотрела на редкость красивая девушка. Опираясь тонкой рукой на постель, а другую свесив бессильно с кровати, она лежала и глядела беспомощно перед собой. Во взгляде ее отражалось сильнейшее волнение, страдание и мука…

Снова, как перед тем в лавке барышника, при виде ее лица меня охватило безумное сожаление. Настоящее сострадание, если только когда-нибудь человек испытывал его, ни с чем больше не перепутаешь: оно похоже на боль, физическую боль. Это чувство схватывает изнутри, бесцеремонно и резко, словно судорога. Давеча я ощутил эту боль сочувствия к несчастной девушке. Сладкое, гибельное сочувствие: красота изображенной на портрете девушки поневоле притягивала взгляд.

Я смотрел в ее сумрачные глаза и видел, что она умирает. Юная, красивая, полная жизни и любви, с яростной надеждой смотрит вперед, но впереди — только гибель, только смерть. Почему? За что?!

Не в силах удержаться от жалости, я протянул руку и погладил картину.

Внезапно комнату захлестнула темнота. Лампа погасла ни с того ни с сего. И я почувствовал рядом с собой чье-то горячее дыхание. Хриплый, измученный голос простонал: «Помоги! Помоги мне!»

Не знаю, как, но я увидел в темноте перед собой ее глаза. Черные, сияющие от слез. Она умоляюще глядела из тьмы. Совершенно живая! Холодной влажной рукой она коснулась моего лица и потянула к себе… В ужасе я сделал шаг, ноги мои подогнулись, голова закружилась, и больше я ничего не помню о той ночи.

Мне повезло. Еще на полшага ближе, и я, потеряв сознание, разбил бы голову о чугунную решетку камина… Тимофей нашел меня спустя четверть часа. Он снизу услыхал шум, поднялся по лестнице, стучал, а после выломал дверь.

В луче света он увидал меня лежащим на полу. А надо мной колыхалось что-то белое, вроде столба дыма или тумана… Так описал мне это потом Тимофей. Войдя в комнату, он закричал, и от резкого колебания воздуха странный дым тут же пропал, рассеялся.

Портрет лежал на полу, изображением вниз.

Наутро, придя в себя, я самолично замотал его плотно в несколько слоев бумаги, обернул тряпкой и потуже затянул бечевкой. Как ни привлекательна была девушка на портрете, я больше никогда не хотел ее видеть. Я не желал подвергать свои нервы испытанию.

В конце концов я передал картину в дар художественному музею. Думаю, она и теперь там пылится в запаснике. Никто из наших культурных деятелей не рассчитывает, что неизвестный художник способен создать шедевр. Поэтому-то к картине не проявили в музее особого интереса. И надеюсь, не проявят. Я бы не хотел, чтобы ее беспокоили…

— Однако чей же это был портрет? Вы не узнали? — спросила дама, затеявшая весь разговор. Лицо ее пылало и кривилось от сочувствия.

— Что? А, да, да… Да, выяснил! — Василий Иванович, впавший было в задумчивость, обернулся, провел рукой по лицу, будто утирая пот.

— Вы все, господа, догадываетесь, наверное, что история это печальная. Портрет написал художник, о котором известно только, что был он родом откуда-то из-под Костромы… Человек-никто, как часто бывает с людьми, загубившими свою жизнь в провинции. Возможно, этот художественный гений никогда не проявил бы себя так полно, если бы… не его несчастье.

У этого художника была молодая красивая жена. Глупость, порочность, недостаток воспитания, неопытность или что-то еще стали причиной — кто знает? Известно только, что она сделалась неверна мужу. Поддалась на лестное ухаживание столичного офицера и сбежала с ним. В Москве блестящий любовник наделал долгов, и, как только новая пассия надоела ему, он ее бросил.

Молодая женщина, не сумев пережить разочарование и позор, решила покончить с собой. И по ужасной своей наивности выполнила задуманное наиболее безобразным, истязательным способом — выпила концентрированный уксус. Она сожгла себе пищевод и внутренности; врач, осматривавший ее, — и тот дрогнул… Сознался, что бессилен. Единственное, что могло бы в ее случае помочь — смертельный укол морфия — запрещено законом.

Между тем квартирная хозяйка-домовладелица обнаружила у злосчастной самоубийцы письмо к мужу, с адресом… Сочувствуя обоим, она дала телеграмму в Кострому. На следующий день муж несчастной, художник, прибыл… По-видимому, он очень ее любил.

Жена его умирала три дня, долго и мучительно. Не могла ни пить, ни есть, ни говорить — только стонать. Все это время он был при ней. Никто к ним не входил, он запер дверь и только однажды спросил на кухне воды. Любопытные соседи увидели, что он сделался седым как лунь. Такими бывают старики на пороге смерти. А ведь, входя в ее комнату накануне, он был всего лишь человеком возраста зрелости, к которому старость не успела еще и приглядеться поближе!