Темная охота - [5]

Молодой нервничал еще и по той причине, что ему приходилось юлить. Он не мог сказать колонистам, что судьбу их решила в сущности мелочь: неизвестно из каких соображений ОЗР подчинили Четвертой Службе, то есть Кум-Юсупу, который выше всего ставил порядок и не слишком любил вдаваться в тонкости. Зураб не постеснялся бы рассказать все, он бы сокрушенно вздыхал, разводил бы руками — я, ребята, здесь ни при чем, приказали сообщить, я и сообщаю, могу себе представить, каково вам сейчас, ребята, но что я могу сделать? Он был скользкий человек, этот Зураб, и очень сложно было понять, что он сделает или скажет в следующую секунду.

В библиотеке стало темно. Колонисты с тревогой посматривали в окно на лохматое небо. Надвигалась большая буря. Пронзительно пели верхние ветры. Это бывает очень редко, обычно верхний ветер один, он гудит монотонно, от него болит голова и возникает ощущение, что все происходит во сне. Но бывает, что почти на одной высоте встретятся несколько верхних ветров, они ударятся друг о друга и уронят на землю звуки, иногда неслыханной красоты. Пронесется торжественная, одуряющая мелодия, прижмет тебя к планете, проймет дрожью и через минуту умчится.

— Будет буря, — сказала тогда Паула, и ведь точно— буря пришла, будь оно все трижды проклято!

Как она смотрела на Виктора, когда Молодой официальным голосом объявил о выселении!

— Ты знал?

— Да, — ответил Виктор небрежно, будто это само собой разумелось. Он не смел повернуться к ней.

— Что ж не сказал?

Он пожал плечами. И спиной почувствовал, каким холодом обожгла его Паула.

Он вспомнил и другой день, тот, когда он в первый раз сказал ей, что жениться не собирается, а если и женится, то уж, конечно, не осядет на Уалауала. Они тогда устали после далекой прогулки к Ямам. Шел дождь, и надо было спешить. Паула вертела в руках какую-то хворостину, смотрела по обыкновению вбок, равнодушно и чуть улыбаясь. Виктор подождал ответа и, не дождавшись, отвернулся, чтобы поднять сумку. В то же мгновение Паула, закусив губу, сильно полоснула его прутом по спине. Это было так неожиданно, что он испугался. Он подумал, что какой-то зверь напал на него, резко отпрыгнул в сторону, обернулся к Пауле и оторопел.

Та смотрела на него с ненавистью и болью. Никогда он не видел ее такой.

— Ты что?!

Она молчала. Виктор сразу успокоился, стал взрослым и рассудительным, взял у нее из рук хворостину (Паула смотрела вбок, но хворостину пыталась не отдавать) и сломал.

Он говорил — я не могу здесь остаться, потому что всему конец. Мне еще год патрулировать, а потом я вернусь к Изыскателям. Ты не представляешь, что это для меня значит.

Там все под рукой, все к твоим услугам, там даже воздух родной, там не надо мучительно долго объяснять элементарные вещи, там все понимают с полуслова (без этого там просто нельзя), настоящая мужская работа, где впереди — цель, а за спиной — ожидающие твоего возвращения. В тебе нуждаются, ты необходим, а без этого не жизнь — существование.

Она отвечала — а я не могу бросить Бончарку, у меня мать, братишка, у меня отец с деревянной болезнью, как их оставить. Да и сама не хочу.

Бончарцы с молоком впитывали любовь к своему дому, хотя любить тут, по мнению Виктора, было абсолютно нечего.

Постоянная тяжелая работа, интересы дикаря, грязь, каменный век, хотя рядом, рукой подать, твоя собственная суперцивилизация.

Он сдался. Он сдался на третьей встрече и теперь отчаянно жалел об этом. Он считал, что его поймали на слове.

А теперь, когда объявлено было о выселении, Паула дернула его за рукав и сварливо сказала:

— Теперь ты просто должен остаться с нами.

Обязанность. Виктор ненавидел это слово до дрожи. Не успев родиться, ты уже кому-нибудь что-нибудь должен. И каждый тянет на свою сторону и говорит — это твой долг.

Он вспомнил еще ее отца, бывшего почтаря Никиту. Тот плохо очистил рану после укуса хармата, местного полуящера с огромными фасеточными глазами. Хармат любит полакомиться белковым папоротником, редким, но от этого не менее страшным врагом всего живого на Уалауала, если, конечно, не считать самого хармата и еще нескольких страшилищ с неземным генокодом. Споры папоротника, попадая в живую ткань, размножаются в ней, пьют ее соки. Трудно представить себе смерть более ужасную и мучительную, чем смерть от укуса хармата. Сначала поражается позвоночник. Человек лежит и кричит от боли. Затем лишаются подвижности руки и ноги, под конец дело доходит до челюстей. Кожа прорывается и наружу выползают длинные желтые корни, они шевелятся в поисках почвы.

Никита еще мог двигать правой рукой, он держался только на болеутолителях. Он все время стонал, и стонать ему оставалось года полтора — два. Он потихоньку сходил с ума, он говорил:

— Никто из вас не знает, как хороша жизнь. Вы должны завидовать мне. Полтора года!

* * *

Вокс доносил гудение голосов, ничего не понять, на кого ни переключись, одно и то же гудение голосов. Один голос, похоже. Косматого. Омар долго вспоминал его вокс, вспомнил, набрал. Слышимость стала лучше, но все равно разобрать трудно. Что-то о пеулах, о космокодексе. Опять уговаривают. Но инспектор другой. Ян говорил…