Тело в шляпе - [33]

— Э-э, уместным, думаю, будет поприветствовать присутствующих здесь дам, а также выразить свое соболезнование, нет, э-э, соболезнования.

При этом он страшно вытянулся, как будто хотел почесать затылок о притолоку, и что-то такое сделал ногами, похоже, попытался завязать из них сложный морской узел. То есть я-то знала, что подобное переплетение задних конечностей означает попытку щелкнуть по-гусарски каблука-ми. Драные, раскисшие кроссовки Гуревича ввиду отсутствия на них каблуков помешали ему исполнить показательные выступления с должным блеском, зато тумбочка моей несчастной соседки, которая располагалась около двери, была сметена напрочь, а все то, что на тумбочке стояло и лежало, соответственно, более-менее ровно разлетелось по всей палате, на что Гуревич справедливо заметил:

— Ах, экзистенциальное пространство полно излишеств.

И, не сделав даже малейшей попытки устранить последствия своего яркого появления, уселся на мою кровать.

— Подними, — прошипела я сквозь зубы. — И сходи за тряпкой в туалет.

— Ах, оставь, — возразил этот гад, — в туалет я пока не хочу.

Соседки в ужасе замерли и, казалось, боялись пошевелиться. Видимо, у них не было никакой уверенности, что это существо не опасно, и они готовы были пожертвовать любым количеством тумбочек, только бы он их не тронул.

— Девушки, — между тем обратился он к ним, — о чем повествует нам карта анализов? Не тревожны ли симптомы? Не падает ли гемоглобин? Не растет ли сахар? Что, скажите мне, наконец мы лицезреем на рентгеновских изображениях? И, наконец, как вы трактуете последние попытки исламских фундаменталистов сорвать процесс мирных переговоров между Ясиром Арафатом и Нетаньяху?

Девушки, одной из которых было под восемьдесят, а другой — за семьдесят, выразительно молчали.

— А у вас тут мило, очень мило, прямо прелестно, — не унимался Гуревич, — сестры милосердия, э-э, визуально очень и очень нежны. Даже не ожидал, что в преддверии постсоветской цивилизации существуют такие островки умиротворенной грусти.

Я боялась одного: что пожилые женщины, не жалея поломанных конечностей, с криком о помощи бросятся из палаты. К счастью, старушек, похоже, парализовало.

Вернувшись со шваброй, Гуревич кое-как подтер лужу из заначенного моей несчастной соседкой с обеда компота и загнал остатки сухофруктов ей под кровать. Похоже, поход за шваброй Удался — Гуревича очень заинтересовал как женский туалет нашего второго травмированного отделения, так и его обитатели.

— Там были, э-э, дамы, — сообщил он мне интимным шепотом, — и, кажется, они, э-э, не ожидали там увидеть джентльмена. Кстати, чем объясняется бинокулярное строение санузла? — спросил он, имея в виду, что в туалете два унитаза.

— Когда джентльмен впирается в женский туалет, его не должно удивлять присутствие там женщин. Тебе не пришло в голову, что это неприлично? — сказала я. — Почему ты не зашел в служебный?

— Ну я же не имею счастья здесь трудиться, — логично заметил он.

Далее Гуревич сообщил мне последние редакционные новости, более всего наслаждаясь эффектом того переполоха, который возник по причине моей пропажи, то есть пропажи меня. Сказал, что "этот вопрос уже дошел до милиции" и что все встревожены не на шутку. Поклялся не выдать факт наличия меня на этом свете, с готовностью согласился поливать мамины цветы и получить белье из прачечной, а также оставить Синявскому прощальную записку. Горячо одобрил мое намерение поставить крест на затянувшемся романе с моим, как он идиотически выражался, «другом» и, по совместительству, вампиром и кровососом.

— Подобная развязка, э-э, напрашивалась давно. Думаю, тебе мешал претворить ее в жизнь, э-э общегуманистический настрой. Но хорошо, что разум все же взял верх над… над… над немотивированным состраданием и пагубной привычкой.

А что — прав, как ни странно. Синявский — это действительно моя пагубная привычка. Что-то вроде курения — и тянет, и противно одновременно.

— Но у тебя в доме я же могу, э-э, встретить Синявского. Он мне… э-э, ничего?

— Ничего. Он в командировке, не бойся, — утешила я осторожного Гуревича.

В качестве гостинцев, которые положено приносить в больницы, Гуревич оставил мне две свои последние статьи, одна из которых называлась "Имидж как позитивная форма коррозии личности", а другая "Нетолерантный монолог", и удалился.

— Что это было? — с ужасом спросила дежурная сестра, заглянув в нашу палату после его ухода.

— А-а, так, — ответила я, стараясь быть предельно индифферентной.

— Он еще придет? — допытывалась сестра. — Это возможно?

— Если подумать, — сказала я, — на свете нет ничего невозможного.

— А как он, к примеру, улицу переходит? — Видно было, что сестра находится под большим впечатлением;

— Наверное, с большим ущербом для транспорта. — Я всячески старалась отмазаться от близкого знакомства с Гуревичем и старательно изображала, что совсем не в курсе того, как и что он делает.

Зацикливаться на мыслях о том, как живет Гуревич и почему он до сих пор не попал под машину, не выпал из окна и не взорвал крупное административное здание, у меня не было возможности. Надо было бороться с преступностью, не со всей, конечно, — находясь в больнице это было бы затруднительно, но с той, которая жаждет моей крови. И я занялась делом. Вечером должен был прийти Виталик и получить от меня следующую порцию инструкций.