Телевизор. Исповедь одного шпиона - [60]

После чего Алексей Петрович угостил меня выпивкою; он, вообще, любил хлебнуть лишнего; и спросил, как я представляю свою будущность. Я отвечал, что нахожусь в расстройстве чувств и не могу решить ничего положительного. «В таком случае, – улыбнулся канцлер, подняв над головою кубок, – я намерен предложить тебе место в К. И. Д.; мне надобен человек, умеющий ловко лазать по кнорпельверкам…»

– Василий Яковлевич, – перебил я. – Но ведь Россия в немецкой войне стала союзницей Франции, а Бестужева отправили в отставку… Получается, что мадемуазель де Бомон, то есть я хотел сказать, шевалье д’Эон, все-таки добилась… добился своего?

– Так получилось, – сказал Батурин угрюмо, – в силу обстоятельств… Началась крайне невыгодная и ненужная России война, а тут как раз Петенька, любимый племянничек, с доносом нарисовался, сукин сын! Ну, и всем влетело: Бестужеву, Ададурову, Ивану Перфильевичу Елагину, мне… Но интересно другое. Вдруг обнаруживается, что Россия, которая была поначалу вроде как сбоку припёка, бьет почем зря хваленых немцев. Как это, спрашивается, понимать? Европа недоумевает. Была дикая Московия, которую и за государство-то не считали, а стала просвещенная держава с пушками и линейными кораблями… Такой союзник не нужен; такого союзника нужно опозорить, опорочить, чтобы все думали, что ежели австрийцы или французы Берлин возьмут, то они герои, а если русские – то они подлецы и варвары. И тогда всё та же французская шайка: бывший посланник Шетарди, граф де Брольи[193] и шевалье д’Эон клепают в парижской подворотне один документик, который они выдают за подлинную бумагу, якобы спертую д’Эоном у Елисаветы Петровны и тайно вывезенную за рубеж. А чтобы все поверили в ее подлинность, они, как истинные католики и схоласты, ссылаются на авторитет, на Петра Великого. Будто бы, незадолго до своей смерти Петр Первый составил хитроумный план захвата всей Европы… Ну, там еще много интересного, про русское вторжение в Индию, про захват Константинополя и возрождение Византийской империи…

– Василий Яковлевич, – снова перебил я. – Зачем вы мне всё это рассказываете?

– Затем, дурень, что ежели в нашем деле замешаны французы, нужно ждать самого низкого и глупого подлога, а не благородной игры в кошонет[194].

* * *

Так мы стали следить теперь уже за графиней Алиенорой. Графиня жила при французском посольстве своим собственным двором, изредка навещая Пане Коханку. Меж двумя дворцами постоянно сновал мальчик в голубом, польские шляхтичи и даже один священник, Ганецкий, еще год назад числившийся иезуитом. Я перенес свой viewpoint[195] из съемной квартиры к набережной безнадежных, по которой графиня часто прогуливалась с Теофилой, сестрой Пане Коханку. Я установил на набережной свой мольберт; внезапно обнаружилось, что я неплохо рисую. Ко мне начали подходить и интересоваться моею мазней; однажды даже я продал одну такую картину путешествующему английскому лорду.

– It's a fearful bore, – сказал лорд, икая. – Wasteland…[196]

Эта явно затянувшаяся шпионская история начала мне надоедать. Я хотел вернуться в Лейпциг, к Фефе. Каждый день я писал ей дурацкие письма, разбавляя страстные излияния меж строк различной вольтерьянской чепухой.

Однажды прямо на набережной ко мне подошел Батурин, в своей шляпе и темных очках; был уже довольно поздний вечер; дул сильный ветер. Я начал жаловаться и клянчить абшид.

– Завтра отпущу тебя, – сказал Василий Яковлевич. – Слышал ли ты последние известия? Умер король Людовик…

– Да, я слышал, – сказал я, вспомнив свой сон.

Батурин ушел, однако через некоторое время на набережной появились графиня Алиенора и иезуит Ганецкий, о чем-то отчаянно спорившие; я прислушался: речь шла о каких-то бумагах.

– A propos[197], – сказал Ганецкий, указывая на меня. – Мы можем заказать художнику парадный портрет; с голубой лентой, с короной в волосах; всё, как полагается. Только денег надобно на портрет добыть…

– А давайте спросим у молодого человека, – вдруг весело воскликнула графиня Алиенора, – в какую сумму он оценивает мою голову?

Я впервые увидел ее настолько близко. Лицо у нее было самое простое и милое, темно-русые волосы были небрежно заплетены в небольшую косичку; ей было на вид лет двадцать семь или двадцать восемь; большие, несколько даже раскосые, темно-карие, почти черные глаза смотрели на меня с какою-то искренней, материнской добротой; и я тоже расплылся в улыбке, вопреки своему внутреннему голосу, настойчиво советовавшему мне всё бросить и немедленно бежать прочь.

– Такой музы, как вы, вероятно, ищут многие художники, – ляпнул я. – Я готов написать ваш портрет совершенно бесплатно…

– Что ж, давайте прямо сейчас и начнем…

– Прямо здесь?

– Здесь? Нет, здесь слишком ветрено и много лишних людей для такого интимного, хм… дела… Давайте поедем в палаццо. Ганецкий, позовите лодочника. Берите свой мольберт, честный юноша, и поедемте… Как вас зовут?

– Э-э-э… Шмидт…

– Вот гондола, садитесь.

Я услышал вдруг, как позади меня что-то щелкнуло, как будто с места тронулась и резко остановилась повозка. Так взводится курок пистолета, вот что это такое, лихорадочно вытирая пот со лба, сообразил я.