Телевизор. Исповедь одного шпиона - [58]

– Какой же ты всё-таки дурак, юнкер; ей-богу, дурак! – шпион ласково шлепнул меня по затылку. – Ведешь себя, как истеричная баба. Даже если ты чувствуешь что-то, думай! Зачем знать, что готовит тебе лотерея судьбы? Зачем проводить в бесплодных душевных терзаниях юношескую жизнь? Просто живи, люби, пей вино, – вот и вся наука.

* * *

В Воспитательном доме нас немного учили рисованию, а в Лейпциге я водил дружбу с одним ведутистом, бывшим учеником Беллотты[182]; но сколько бы я ни мазюкал неумелыми ручонками венецианские корабли, переулки и закаты, у меня всё равно получалась Фефа. Я бросал мольберт и начинал писать ей письма, совмещая их со шпионскими заметками.

Я внезапно ощутил вкус жизни, который так долго убегал от меня, который я терял, погружаясь в мир своих видений. Я просто жил, засыпая и просыпаясь; иногда приходил Батурин, сменявший меня; тогда я шел на рынок, чтобы купить какой-нибудь еды; я торговался с зеленщицами, спорил с рыбаками; я вслушивался в итальянский язык и учился думать на нем. Я словно стал другим человеком; язык делает человека другим; всё так: английский язык учит разуму, французский – изяществу и острословию, немецкий делает человека мудрым ученым и добрым семьянином, а итальянский пробуждает жажду к самой жизни, без прикрас, без вранья; жизнь, как она есть, простая жизнь смертного человека.

– Quanto costano questi pomodori?

– Da due soldi, il mio ragazzo…

– E quante zucchine?

– Tre soldi…

– Prendo questo, grazie…[183]

Но видения всё равно были настойчивы; то мне чудилась Фефа, она всё пела арии с учителем-итальянцем; то далекий Петербург, здесь Иван Афанасьевич и Фонвизин придумывали вместе новую пиесу; то Рахметовка: всё также хлопочущая по хозяйству Ларентьевна и окончательно выживший из ума Аристарх Иваныч.

– Враги! – яростно шипел он, стуча палкой по садовым деревьям. – Всюду враги! Предатели! Вот я вам ужо покажу! Вы у меня на виселицах плясать будете, крамольники…

Ничего интересного в наблюдении за Пане Коханку не было. Почти каждый день к нему приезжали его соотечественники; они вместе пили, кричали, а потом ссорились; он жаловался на русских, на Чарторыйских, а затем начинал рассказывать различные небылицы: как он поймал русалку и влюбился в нее, а она родила ему пять бочек селедки, или как он катался в санях, запряженных медведями, и как летал на пушечном ядре, и как он выписал из Франции электрическую машину и заставил холопов называть себя повелителем грозы. Он был лыс, рыжеус, суеверен, весел и глуп; он не делал ни шагу без огнива, карманных часов, шнипера для пускания крови, табакерки, четок, печатки, запонки, кошелька для денег, пустого мешочка, зажигательного стекла, складного ножа и сабли; он чрезвычайно боялся чертей и привидений, и лежа в постели, непрестанно крестился, – типическое существо закатной эпохи, последний лыцарь Речи Посполитой, превратившийся в шута и пародию. Прощай, храбрая Польша! Мне нравилось быть твоим врагом.

* * *

В начале мая я пришел к Батурину с отчетом.

– Что-то затевается, – сказал я, – что-то крупное. Во-первых, была католическая Пасха, и поляки устроили свенцёны[184]. Коханку пригласил к себе венецианского дука и всех сенаторов и изумил гостей необыкновенною вместимостью польского желудка. Итальянцы, с ужасом посматривая на жирные кушанья, обходили их и прикасались только к маслу и к maccheroni, а Радзивилл показывал образец литовского аппетита, истребляя в изумительном количестве водку, ветчину и колбасы. Бедный дук так испугался за Радзивиллово здоровье, что по возвращении во дворец прислал пану искусного доктора…

– Тебе романы нужно писать, а не реляции, серьезно тебе говорю, – усмехнулся Василий Яковлевич. – Это всё чепуха; дук только и мечтает, как бы поскорее выпроводить Коханку из Венеции; я проверял.

– Погодите, это еще не всё, – перебил его я. – Во вторых, в доме побывал какой-то немец, Обер… Шнобер… я не расслышал; но суть в том, что скоро к Радзивиллу должна приехать из Германии невеста, некая графиня Алиенора…

Глава тридцатая, в которой Василий Яковлевич ругает французов

Ночью мне приснился сон: будто я стою у кровати умирающего мальчика. Он возлежал на роскошной постели, а вокруг него стояли благородные дамы и кавалеры; французский кардинал в красной шапке принес Святые Дары. Мальчик был галантен и светел ликом, но в каждом предсмертном вздохе его слышался голос дряхлого старика.

– Однажды, – сказал кардинал, – русский царь Петр поднял его на руки и воскликнул: «Я держу в руках всю Францию!»[185] Что се есть? Что видим? Что делаем? Изящный век погребаем!

Я вскрикнул и проснулся; я был в своей комнате, в Венеции; в окно бил яркий солнечный свет. «Что если моя настоящая родина не Россия, а Италия? – почему-то подумал я. – Что если когда-то, давным-давно, я жил здесь, а потом северным ветром мою душу занесло в далекий и чуждый мне край? Да и может ли быть у человека земная родина? И не нужно ли прежде всего искать царства небесного, свою истинную страну?»

– Проснулся? – перебил мои размышления Батурин. – Вставай, юнкер. Хочу показать тебе кое-что интересное.