Телевизор. Исповедь одного шпиона - [61]

– Нет, простите, я так не могу…

В затылок мне уперлось прохладное дуло.

– Садись до лодки, русская морда, – прошипел иезуит. – Иначе, клянусь богом, наутро твои мозги будут соскребать с набережной…

Глава тридцать первая, именуемая Смерть Панглоса

Мне завязали глаза.

– Вы что-то перепутали, – начал врать я. – Меня зовут Шмидт, я всего лишь робкий северянин…

Мне никто ничего не ответил. Спустя некоторое время меня вывели из гондолы и заставили подняться по лестнице, а потом втолкнули в темный чулан. Чулан словно бы покачивался. Я на корабле, догадался я. Животный страх обуял меня; мне показалось, меня похитили, чтобы продать в рабство триполийским пиратам; такие истории были тогда в привычке вещей, да и по сей день еще окончательно не истреблены.

Это была худшая ночь в моей жизни. Вскоре корабль вышел в море, и, помимо нравственных мучений, я начал страдать морской болезнию. Провести всю ночь в тесном помещении, когда непонятно, где пол, а где потолок, в собственной блевотине… Только под утро меня сморило, и обессилевший, я провалился в пустоту.

Мне снилось родное село, снилось, как я, маленький мальчик еще, бегу с письмом к секунд-майору Балакиреву, чрез наши ячменные поля; снилось яркое солнце и чудился запах полевых цветов. Но вдруг сгустились тучи; раздался гром, и при свете молний я увидел, что Рахметовку окружают дикие разбойники. Аристарх Иваныч достал ружье и начал отстреливаться, но его схватили и связали.

– Предатели! – брызнул слюной мой ментор. – Иуды!

Внезапно ряды разбойников расступились, и к Аристарху Иванычу вышел разбойничий атаман, в белом лантмилицейском мундире, с саблею и пистолетом, заткнутым за пояс. Силы небесные! Это был наш приказчик, Степан!

– Ну эт, мужики, – сказал Степан. – Надо бы этоть… предать Аристарха Иваныча справедливому народному суду… Государь анператор Петр Федорович назначил меня вашим президентом, сами всё понимаете…

– Не надобно никакого суда, всё и так ясно! – крикнул наш староста. – Сей помещик всю жизнь мучил простой народ, барщину заставлял пахать и мандрагору высаживать!

– Веру истинную запрещал! – раздались крики. – В рекруты записывал! В школу немецкую заставлять ходил! Оспою всех нас заразить хотел!

– Што ж вы, ироды окаянные, делаите-то! – завизжала выбежавшая из дома Лаврентьевна. – Ведь сгорите же в аду все, до единаво-о-о… Кому ж я теперь буду пудинх аглицкий готовить; тебе, что ль, Стенька, антихрист пугачевский…

Двое дюжих казаков увели ее.

– На виселицу его!

– Видит бог, – тихо сказал Аристарх Иваныч, – што единственным желанием моим было всю мою жизнь обустроить Россию, и ежели вы тово не поняли, в том только ваша беда… Се, вижу я! Зрю типографии и вивлиофики, школы и больницы, и дивные плоды, которые взрастила русская земля… И попомните слова мои: приедет Сенька из Лейпцига, истребит он каленым железом вашу натуру языческую…

Седые власы его трепало ночным ветром, и в свете факелов и молний он был похож сейчас на какого-то сумасшедшего ученого, сожженного инквизицией.

– Довольно!

Старческое тело Аристарха Иваныча дернулось в петле, словно хотело сказать еще что-то злобное, дернулось еще раз и замерло. С затхлою надеждой сей Панглос[198] прекратил свой жизненный путь, не зная, что возлюбленный его ученик Кандид в данную секунду помирает от морской болезни, запертый в кубрике, в далеком Адриатическом море.

Глава тридцать вторая, в которой графиня превращается в княжну

Я проснулся от удара в лицо соленою морскою водой. Корабль попал в шторм, подумал я, и я иду ко дну. Я начал махать руками, попробовав плыть, но плыть почему-то не получалось.

– Уянмак! – приказал матрос, стоявший в дверях с пустым ведром. – Дюзгидин![199]

На матросе были красные штаны и зеленый жилет, надетый на голое, загорелое тело. Кроме того, он был изуродован – уши его были обрублены саблей, наверное, в наказание за какую-то провинность. «Да это же турок! – вдруг понял я. – Я на турецком, вражеском корабле!»

Выплевывая воду и отряхивая волосы, я поднялся на палубу. На море было спокойно, на фоне лазурного неба еле колебались обмякшие паруса.

– Господи, воняет-то как! – брезгливо проговорил вышедший мне навстречу иезуит Ганецкий. – На, пшеберись! Пани изволит говорить с тобою.

Я переоделся в польское платье. Графиня Алиенора сидела на верхней палубе, прикрывая лицо от палящего летнего солнца китайским зонтиком. Рядом с нею стояло еще одно кресло, пустое.

– Садитесь, честный юноша, – сказала она по-французски, указывая рукою на кресло. – Вы простите, что мы обошлись с вами так неласково; я постараюсь в дальнейшем исправить свою ошибку. Вам дали чистый камзол? Да, вижу, хорошо. Чистота – это правильно. Сейчас вам принесут завтрак. Расскажите мне, кто вы и почему следили за мною? Вы из русской секретной службы, из Девятой экспедиции? Впрочем, можете не отвечать, я вполне достоверно знаю, что так оно и есть. Вы поразили меня, честное слово. У вас выдающийся литературный талант…

– Я не сочинитель, а художник, – отвечал я. – Меня зовут Шмидт, я…

– Да полноте уже! – рассмеялась она. – Вы заставили меня плакать. Я так давно не читала хорошей книжки. Всё вранье, либо занудство. Вольтер смешон в своей ненависти к церкви, Руссо наивен, Стерн многословен и глуп… Но вы…