Телевизор. Исповедь одного шпиона - [48]

– Подлец! – машу я кулаком вослед экипажу, но всё напрасно – карета стремительно удаляется.

Я бросаюсь к квакеру и пытаюсь привести его в чувство.

– Вас сбил какой-то лихач, – говорю я.

– Вот как. Видимо, причиною всему моя усталость. Я несколько дней добирался до Парижа, и теперь, когда моя цель так близка…

Тут он проводит рукой по своему затылку, и я вижу кро-о-о…

Прихожу в себя и обнаруживаю, что лежу в собственной постели, а квакер сидит на моей кушетке и курит трубку.

– Ну, слава богу, – говорит он, – а то я уже начал было волноваться. Вот бы никогда не подумал, что парижские барышни могут быть такими чувствительными. Некоторые ваши женщины приходят на казнь, как на спектакль, с мотками шерсти, смотрят, как гильотина рубит головы, и в то же время вяжут носки.

– Позвольте, любезный, – строго говорю я. – Как я оказалась в своей квартире?

– Вы сами назвали мне адрес.

– Я назвала?

– Да. Вот, мол, мои два окна на третьем этаже.

– Ну, допустим, я вам верю. Постойте, а как же ваша рана? Вы должны немедленно обратиться к доктору!

– Ерунда, царапина. Я уже ее зашил.

– Как это – зашили?

– Обыкновенно, с помощью нитки, иголки и зеркала. Простите, мне пришлось позаимствовать зеркало в вашей ванной комнате. Вы роскошно живете, должен сказать. Ванная, дорогие обои, оттоманка, бронзовые подсвечники. Очень по-республикански.

– Это всё осталось от предыдущего владельца. Мой отец купил мне эту квартиру вместе со всеми вещами.

– Ваш отец – богатый человек?

– Мой отец – честный негоциант.

– Я не сомневаюсь в этом.

Он снял с головы свою квакерскую шляпу, и я смогла внимательно рассмотреть его: блондин, лет тридцати; швед или голландец, зачесанные наперед височки, угловатые скулы, оттопыренные уши; весь он был какой-то нескладный, кривой, как ложка в стакане воды.

– У вас странный акцент. Вы голландец?

– Скажем так: я жил некоторое время на острове Цейлон.

– В самом деле? Что вы там делали? Занимались торговлей пряностями?

– Нет, поклонялся зубу Будды.

Не буду утомлять тебя подробным описанием нашего дальнейшего диалога. Квакер сказал, что его зовут Симон, раскланялся и поспешно сбежал из моей квартиры, как если бы я была не двадцатипятилетней девушкой с достоинствами, а уродливой старухой. На себя бы посмотрел, бош белобрысый!

Собственно говоря, это вся история. Не знаю почему, но она развеселила меня.

Люблю. Целую. Жду твоих писем.

Ж.

P. S. Каковы твои успехи в деле приобщения американских индейцев к христианской вере? Должно быть, это крайне волнующе – рассказывать дикарям о распятом боге, давать им некоторое понятие о европейской музыке и литературе, сознавая всю опасность общения с ними… Это все равно, что прогуливаться в чистом поле в грозу! Ведь они лишены самых простых, основополагающих представлений о культуре и могут превратно истолковать вещи, которые кажутся естественными нам, детям цивилизации…

21 брюмера

Дорогая Натали!

Не успела я отправить вчерашнее письмо, как уже пишу новое; гнев переполняет меня. Сегодня утром в мою квартиру вломилась полиция и перевернула всё вверх дном. По счастью, я успела убрать в тайник твои письма и некоторые другие документы, которые могли бы скомпрометировать меня. Я пыталась возражать и возмущаться, но жандармы сгребли меня в охапку и бросили на кровать, при этом порвали рукав моего греческого платья[150]!

Вскоре после этого в квартиру вошел щуплый человечек в коричневом сюртуке; бледное, бескровное лицо, как будто вымазанное пудрой; словно маска смерти, от которой веет могильным холодом. Он уселся передо мной на стул, закинул ногу за ногу и сурово спросил:

– Где он?

Я в недоумении развела руками.

– Я повторяю свой вопрос, – сказал бледнолицый. – Где человек, именующий себя Симон Мушенбрук, с которым вы встречались вчера вечером?

– Я не знаю никакого Мушенбрука. Я…

– Дорогая Жюстина, я не хочу портить вашу молодую и счастливую жизнь. Но это не относится к вашему отцу. Из-за ваших прегрешений его бизнес, как говорят англичане, может стать национальным достоянием; в конце концов, свой первоначальный капитал ваш отец заработал на поставках оружия и пороха революционной армии, и было бы справедливым, согласитесь, вернуть нажитое незаконным путем состояние французскому народу, так долго страдавшему от спекулянтов. Где он?

– Отец? В банке. И можете не сомневаться, я расскажу ему о беззаконии, которое вы вытворяете. У него немало влиятельных друзей среди директоров!

– Хватит бесить меня! – закричал бледнолицый. – Нет больше никаких директоров! У нас новое правительство, а скоро будет и новая конституция. А вы – предательница, вошедшая в связь с русским шпионом!

– В таком случае, – говорю, – я сообщу о том, как вы унижаете честную французскую гражданку, в прессу! Завтра все газеты выйдут со скандальным репортажем об одном случае на улице Комартен! «Монитёр», «Журналь де Деба», все[151]! И можете попрощаться со своей должностью, господин полицейский инспектор, да!

Бледнолицый какое-то время слушал меня, а потом вдруг расхохотался; более ужасного и уродливого смеха я в жизни не слышала.

– Послушайте, Жюстина, – сказал он, наконец. – Вы мне очень нравитесь, честное слово. Вы такая… непосредственная, незамутненная… Но мне очень хочется сломать вам ноги. Единственное, что останавливает меня в этом намерении, – моя кротость. В конце концов, я получил образование у иезуитов, и некоторые христианские заповеди мне не чужды. Но клянусь богом и чертом, если вы прямо сейчас же не расскажете мне всего, что знаете, я сделаю так, что вам будет очень больно.