Телевизор. Исповедь одного шпиона - [46]

– Vous êtes tres intelligent[143], – улыбнулась хозяйка. – Можно подумать, будто вы сами всё это видели и персонально знакомы с этим милордом… как его… Откуда вы знаете так много?

– Из жу… журнала, – испуганно пропищал я. – Из «Экономического вестника»…

Я рассказал ей о своих затруднениях. Татьяна Андреевна пообещала ссудить мне небольшую сумму, но только с тем условием, что я буду в оставшееся до поездки время приходить к ней и разговаривать по-французски. Покраснев, как рак, я согласился.

Татьяна Андреевна явно была не от мира сего. Рано осиротев, она очутилась в Смольном, здесь ее научили французскому и игре на арфе, а потом выдали замуж за капитана, дальнего родственника Ивана Перфильевича; ныне капитан воевал в Молдавии. Маленькая, похожая на ребенка, она либо сидела, смотрела в окно, причудливо изрезанное московским морозом, и читала lettres de deux amans[144], либо на нее находила беспричинная веселость, и она начинала хохотать, в шутку колотить меня веером и разъяснять, что означает желтый или зеленый цвет или положение веера; по сравнению с этим языком Шванвиц был легкою прогулкой.

– Ежели дама желает сказать «да», она приложит веер левой рукой к правой щеке, если же мужчина ей несимпатичен, она приложит веер правой рукой к левой. А ежели дама желает сказать «я вас люблю», она ткнет веером в сердце, вот так…

* * *

Кроме меня, в Лейпциг направляли еще двух студентов: Митю Абрезкова и Шмидта. Митя был недоросль из дворянской семьи, обычный русский лоботряс; он приходился троюродным племянником послу в Турции, и рассказывал нам, как с началом войны султан арестовал дядю и посадил его в Семибашенный замок. Потом дядю освободили, и он с почестями вернулся в Россию, получив от Е. И. В. тайного советника, александровскую ленту и двести тыщ рублей чистым золотом.

– Так уж и золотом, – засомневался Шмидт. – Душами, наверное.

Шмидт был лифляндский немец и ехал по рекомендации Мюллера.

Митя тоже был вольтерьянцем, но в его русской голове вольтерьянство почему-то быстро обросло правом на безнравственность и разврат. Он постоянно слюнявил пальцы, а потом нюхал их, как будто представлял себе какой-то запах, возможно, женский.

– Вольтер говорит, – сказал он однажды, – что никаких моральных обычаев нет. Что мораль придумана попами, чтобы дурить народ. Значит, и бога нет. Значит, я могу делать всё, что захочу.

– Вы говорите ерунду, – спорил я. – Вольтер такого не говорил.

– А вот и говорил!

– А вот и не говорил!

Мы с Абрезковым бросались с кулаками друг на друга, а Шмидт швырял в нас снегом, опасаясь, как бы нас не увидели Мюллер или Николай Николаевич. В сущности, мы были еще детьми.

Перед отъездом из Москвы я зашел к Татьяне Андреевне попрощаться и обнаружил в доме у Сухаревой сущий бардак: муж Татьяны Андреевны вернулся с турецкой войны, и теперь его, после кратковременного отпуска, командировали на другой край России, в Татищевскую крепость. Жену на этот раз он решил взять с собой.

– Буду играть киргизам на арфе, – улыбнулась Татьяна Андреевна. – Прощайте, Simon… Видите, как все странно получается: вы на запад, а я – на восток…

– Ecoutez[145], – вздохнул я, – я хочу вам кое-что сказать… Я… я не такой, как все. Я могу видеть разные события, на расстоянии многих тысяч верст от Москвы… все, что творится на турецкой войне, в Польше или в Швеции, иногда даже в Индии, в Америке… смутно… Вы не должны ехать в Татищевскую. Вы, вы не знаете всего… В этом году там был бунт, и будет еще хуже…

– Вы слишком много читаете газет, – усмехнулась она. – Читайте лучше что-нибудь увлекательное, увеселительное…

Я махнул с досады рукой.

Интерполяция четвертая. Письма Звезды Республики

Писано в Париже, 6 фрюктидора VII года[146]

Моя дорогая Натали!

Твои дивные луизианские пейзажи покорили мое сердце. Вдоль дороги несколько белых домов с палисадниками, горят фонари, чуть дальше начинаются настоящие джунгли; тишина; ранний, темный южный вечер, тяжелые запахи цветов, леса, болота; на мягких крыльях неслышно проносятся совы… Вот место, к которому стремится душа любой здравомыслящей девушки, уставшей от городской суеты, от газет, и еще от этой артиллерийской нумерации домов, чёт-нечет; картечь-шрапнель… Знать бы, какой дурак до такого додумался![147]

Мне кажется иногда, если существует ад, он обязательно должен быть похож на Париж. Вечная грязь, голод, бунт, – и все это с каким-то дьявольским наслаждением, перерастающим в муку. А главное – с гордостью, с искренней верой, что так и надо. Это называется быть патриотом. Патриотизм нынче снова стал в моде, сразу после того, как Фуассак-Латурн сдал Мантую месье Суворову, этому новому Атилле, явившемуся в Цизальпинскую республику из глубин Новгородской губернии. Видела бы ты заголовки сегодняшних газет! «Русская угроза в центре Европы», «Варшавский палач на службе у гофкригсрата», «Отечество снова в опасности», «Второй Тулон», и так далее, и тому подобное. Эти заголовки горячо обсуждаются в клубах, особенно в «Клубе Манежа»; сын грома[148] обещает покарать нечестивых самаритян. «К оружию! К оружию! – так и слышится мне, как бы сквозь сон. – Да огнь снидет с небесе и потребит их».