Телевизор. Исповедь одного шпиона - [100]

Ежели Фефа забыла меня, то почему я должен оставаться верным сему привидению?

– Зло не от природы, а от человека; отбросьте все лишнее, надуманное – и все будет хорошо…

Каля угрюмо слушала меня, опустив голову.

– Отринуть веру значит отказаться от своей семьи, – наконец, сказала она, – предать завет… Каково каже общество за предавшего завет?

Она совсем девчонка еще, подумал я, но рассуждает как великосветская дама, из тех, что считают своим долгом поддерживать в обществе нравственность. С тех пор, как ей попал в руки глупый греческий роман, она может думать только о своем женском счастии, она не может решить, что правильно, а что нет; ее ум не поспевает за ее сердцем; сердце бьется с каждым новым солнцем все сильнее, а ум не может внятно рассудить и объяснить изменения, которые в ней происходят.

– У человека есть право, великое право, – сказал я, – быть свободным и не соизмерять свою жизнь с учением любого пророка, а соизмерять его единственно со своей совестью…

– Ты свободен, – Каля больно сжала мне руку, с тою же яростной силой, с какою несколько часов назад османский серакскир сжимал четки: я был этими четками, – стал ли ты щастлив?

Она отпустила мою руку и стала спускаться вниз по лестнице.

– Каля, подожди! – бросился я. – Подожди же! Нельзя же вот так приходить, целоваться, а потом убегать, как дикая коза!

– Може, – горько усмехнулась она. – Только так и може. Чтобы было как в книжке; чтобы Еротокрит ждал и искал свою Аретусу, всю жизнь искал…

Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая.

– Каля!

Но она уже спрыгнула с лестницы и убежала.

Я не мог уснуть до половины ночи, все вздыхая и думая только о том, как же Батурину удается так ловко очаровывать женщин, даже и не прилагая к амурной баталии особенных усилий, а я вечно натыкаюсь на капризных и своевольных девиц.

Уж вы, мысли, мои мысли, Мысли молодецкие, Расскажите, мои мысли, Про мое несчастье. Да долго ль мне, сударушка, За тобой ходити, Милости просити? Избил я чирички За девушкой хо́дючи, Изорвал зелен кафтан, По заборам ла́зючи, Изгноил я черну шляпу, Под капелем стоючи. Капелюшка кап-кап, Сердетюшко так-так, Капелюшка истекает, Сердетюшко изнывает…

Поплачь же и ты со мной и моими мушкатерами, любезный читатель, о безвозвратно ушедшей молодости, о тех временах, когда нужно было не вздыхать, а действовать.

Интерполяция девятая. Продолжение писем немецкому полковнику

Geheimhaltungsstufe! Передать полковнику в собств. руки, бестолочи!

Герр оберст!

Дело покойного Шрёпфера приобрело неожиданный оборот. Вчера ко мне домой явился юнкер Гайер с разбитым носом и сообщением, что наш главный подозреваемый, австрийский подданный Эли, снова был замечен в Лейпциге, в пивной Ауэрбаха, в компании некоего одноглазого торговца книгами…

– Почему же вы не арестовали его, Гайер?

– Видите ли в чем дело, герр Гауптман, – замялся Флориан. – Я, собственно, уже намеревался вызвать гайдуков, как вдруг Эли и одноглазый увидели меня, замахали рукой и пригласили к столу, как старого знакомого… Я удивился, но присел и тоже попросил подать мне кружку, в надежде, что в интимной обстановке я узнаю из пьяных уст более, нежели в полицейском участке… тем более, что пошел уже четвертый год, как наш либеральный курфюрст запретил применять к подозреваемым, хм, пытки…

– Позвольте вас спросить, юный господин, – сказал с ганноверским акцентом[285] одноглазый (вот эти все их ужасные ich и mich), – веруете ли вы в Иисуса Х-христа?

Он немного горбатился, отчего еще более казался не человеком, а каким-то языческим демоном; картину довершали длинные седые власы, волнами Северного моря спадавшие на плечи. Подданный же императора Станислав Эли был в дорожном плаще, смоченном дождем; капюшон плаща был надвинут почти на самые глаза, хитро тлевшие в полумраке таверны.

– Ежели бы не святой апостол Бонифаций, тысячу лет назад принявший мученическую смерть[286], – отвечал я, – Германия была бы сейчас языческой страной; мы постоянно воевали бы друг с другом и были до сих пор детьми природы, как американские индейцы…

– Я не о том вас спрашивал, – усмехнулся одноглазый. – Я не спрашивал вас о корнях-х немецкой цивилизации, я спросил, веруете ли вы в Бог-га?

– Мы позьвали вас затем, – произнес по-немецки, но с сильным славянским акцентом Эли, – чтобы вы разрещили нащ спор, стали, так сказять, третейским судьей… Герр Зильбербург щитает, что в нашем, э-э-э… деле необходимо быть верным религии своих праотцев, я же утвержьдаю, что всякая религия исходит из одного истощника…

– Это зависит о того, о каком деле вы говорите, – недоумевая, проговорил я.

– О подрядах на некоторые строительные работы, – Зильбербург почесал свой единственный глаз. – Г-герр Эли получил в наследство от покойного пражского дядюшки один х-хилый домишко, и теперь мы изыскиваем денежные средства для г-грядущей перестройки…

– А я вам говорю, что не нужьно ничего перестраивать! – богемец вдруг стукнул пивной кружкой по столу. – Всё и так прекрасьно работает! А вы хотите поломать древний хором и поставить на его фундаменте доходный дом, как в своем Берлине, вот чего вы хотите…