Телега жизни - [11]

Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец

Ее огонь благие чувства, —

Так пей же из нее, любимый наш певец:

В ней есть искусство для искусства.

1860(?)

В саду

Приветствую тебя, мой добрый, старый сад,

Цветущих лет цветущее наследство!

С улыбкой горькою я пью твой аромат,

Которым некогда дышало детство.

Густые липы те ж, но заросли слова,

Которые в тени я вырезал искусно,

Хватает за ноги заглохшая трава,

И чувствую, что там, в лесу, мне будет грустно.

Как будто с трепетом здесь каждого листа

Моя пробудится и затрепещет совесть,

И станут лепетать знакомые места

Давно забытую, оплаканную повесть.

И скажут: «Помним мы, как ты играл и рос,

Мы помним, как потом, в последний час разлуки,

Венком из молодых и благовонных роз

Тебя здесь нежные благословляли руки.

Скажи: где розы те, которые такой

Веселой радостью и свежестью дышали?»

Одни я раздарил с безумством и тоской,

Другие растерял – и все они увяли.

А вы – вы молоды и пышны до конца.

Я рад – и радости вполне вкусить не смею;

Стою как блудный сын перед лицом отца,

И плакать бы хотел – и плакать не умею!

1854

Александр Блок 1880–1921

«Я стар душой. Какой-то жребий черный…»

Я стар душой. Какой-то жребий черный —

Мой долгий путь.

Тяжелый сон, проклятый и упорный,

Мне душит грудь.

Так мало лет, так много дум ужасных!

Тяжел недуг…

Спаси меня от призраков неясных,

Безвестный друг!

Мне друг один – в сыром ночном тумане

Дорога вдаль.

Там нет жилья – как в темном океане —

Одна печаль.

Я стар душой. Какой-то жребий черный —

Мой долгий путь.

Тяжелый сон – проклятый и упорный —

Мне душит грудь.

6 июня 1918

«Прошли года, но ты – все та же…»

Прошли года, но ты – все та же:

Строга, прекрасна и ясна;

Лишь волосы немного глаже,

И в них сверкает седина.

А я – склонен над грудой книжной,

Высокий, сгорбленный старик, —

С одною думой непостижной

Смотрю на твой спокойный лик.

Да. Нас года не изменили.

Живем и дышим, как тогда,

И, вспоминая, сохранили те баснословные года…

Их светлый пепел – в длинной урне.

Наш светлый дух – в лазурной мгле.

И все чудесней, все лазурней —

Дышать прошедшим на земле.

Владислав Ходасевич 1886–1939

Перед зеркалом

Nel mezzo del cammin di nostra vita[3].

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах, —

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть, —

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

Впрочем – так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины – к причине,

А глядишь – заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами —

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

18—23 июля 1924

Париж

Стансы

Уж волосы седые на висках

Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

От лишнего стакана чаю.

Уж тяжелы мне долгие труды,

И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

Ни женщин душные лобзанья.

С холодностью взираю я теперь

На скуку славы предстоящей…

Зато слова: цветок, ребенок, зверь —

Приходят на уста всё чаще.

Рассеянно я слушаю порой

Поэтов праздные бряцанья,

Но душу полнит сладкой полнотой

Зерна немое прорастанье.

24—25 октября 1918

Стансы

Бывало, думал: ради мига

И год, и два, и жизнь отдам…

Цены не знает прощелыга

Своим приблудным пятакам.

Теперь иные дни настали.

Лежат морщины возле губ,

Мои минуты вздорожали,

Я стал умен, суров и скуп.

Я много вижу, много знаю,

Моя седеет голова,

И звездный ход я примечаю,

И слышу, как растет трава.

И каждый вам неслышный шепот,

И каждый вам незримый свет

Обогащают смутный опыт

Психеи, падающей в бред.

Теперь себя я не обижу:

Старею, горблюсь, – но коплю

Все, что так нежно ненавижу

И так язвительно люблю.

17—18 августа 1992

Misarby

«И весело, и тяжело…»

И весело, и тяжело

Нести дряхлеющее тело.

Что буйствовало и цвело,

Теперь набухло и дозрело.

И кровь по жилам не спешит,

И руки повисают сами.

Так яблонь осенью стоит,

Отягощенная плодами,

И не постигнуть юным вам

Всей нежности неодолимой,

С какою хочется ветвям

Коснуться вновь земли родимой.

22 ноября 1922 – 27 марта 1923

Saarow

Осип Мандельштам 1891–1938

«О, как мы любим лицемерить…»

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Ещё обиду тянет с блюдца

Невыспавшееся дитя,

А мне уж не на кого дуться

И я один на всех путях.

Но не хочу уснуть, как рыба,

В глубоком обмороке вод,

И дорог мне свободный выбор

Моих страданий и забот.

1932

Георгий Иванов 1894–1958

«Холодно бродить по свету…»

Холодно бродить по свету,

Холодней лежать в гробу.

Помни это, помни это,

Не кляни свою судьбу.

Ты ещё читаешь Блока,

Ты ещё глядишь в окно,

Ты ещё не знаешь срока —

Все неясно, все жестоко,

Все навек обречено.

И, конечно, жизнь прекрасна,

И, конечно, смерть страшна,

Отвратительна, ужасна,

Но всему одна цена.

Помни это, помни это,

Каплю жизни, каплю света…

«Донна Анна! Нет ответа.

Анна, Анна! Тишина».

1930

Вероника Тушнова 1911–1965

«Молодость… Старость…»

Молодость… Старость…

Привычно, знакомо.

А я бы делила жизнь