Течет Сена - [14]
Обмотав обе руки газетами, Адамберг осторожно достал блюдо из духовки. Деньо с недоверием смотрел на все это.
— Что это? — спросил он.
— Не знаю.
За исключением трех или четырех детских воспоминаний Адамберг был мало чувствителен к кулинарным изыскам. Он ел то, что находил, — иногда одно и то же в течение двух месяцев подряд. Он достал упаковку и протянул своему коллеге.
— Название ужина написано сверху, — сказал он.
— Это не рождественский ужин.
— Тем лучше. Отдохнем.
Деньо был новым сотрудником — из Шамбери. Чувствительный и аккуратный, он демонстрировал качества, которые беспокоили Адамберга. Комиссар опасался, что тот не проявит стойкости. И, в конце концов, полиция не должна ассоциироваться с парнем, который твердо верит в гуманизм.
Адамберг разломил батон и протянул половину молодому лейтенанту. Комиссар хранил детские деревенские воспоминания о жизни без излишеств, но Деньо не любил разломанный хлеб. Однако ему пришлось примириться.
Некоторое время мужчины ели молча.
— Поневоле люди доходят до крайности, — сказал Адамберг. — Шесть недель они изнемогают, чтобы обеспечить себя лучшим, чтобы продемонстрировать успех, чтобы измотать себя ради великого вечера. Поневоле они не выдерживают. Они срываются, они на взводе.
Деньо с сомнением покачал головой. Он еще верил в Рождество.
Адамберг открыл бутылку и без успеха предложил своему коллеге. Деньо не пил.
— А ты? — поинтересовался комиссар. — У тебя есть семья? Радостно ли встречаешь этот праздник?
Деньо сжал губы.
— Я обижен на всех.
— А, — протянул Адамберг.
— Вы тоже? — спросил Деньо.
Адамберг покачал головой.
— Нет. Мои живут в горах, там, — сказал он показывая в направлении Пиренеев. Они мне пишут. Одна из моих сестер прислала мне вчера нечто вроде животного из ткани, размером четыре сантиметра. Не знаю, что бы это могло быть.
Адамберг отложил вилку, порылся в нагрудном кармане старого черного пиджака и достал из него серый шар размером с мандарин. Он показал предмет своему коллеге, а затем осторожно поставил его на стол между ними.
— Ты бы сказал, что это бегемот?
— Я бы не настаивал. Может быть, лесная мышь?
— Мне нужно знать наверняка, потому что у сестры все всегда имеет скрытое значение. Она очень занудная.
Оба полицейских закончили еду молча, Деньо подобрал все, что можно, вилкой, Адамберг — большими кусками хлеба.
Крупная женщина перевалилась через парапет Национального моста и упала в черные воды Сены. Река текла быстро, подгоняемая холодным ветром. Никого на улицах, никто этого не видел. Кафе закрыты, такси нет, город опустел. Рождество — внутренний, домашний праздник. Никто не слоняется по улицам. Даже неисправимые отшельники вновь группируются по комнатам с двумя бутылками и четырьмя какими-нибудь идиотами. Одиночество, скитание, переносимое — иногда даже сравнительно легко — в остальное время года, внезапно кажется настоящим позором. Рождество позорит одиноких. И вот до полночи каждый нашел себе приют. Крупная женщина качалась в воде, и никто не вмешивался.
К четырем часам ночи Адамберг вышел из-за стола, чтобы сварить кофе. С десяти часов им пришлось лишь шесть раз подниматься по тревоге в своем секторе. Двое мужчин и женщина были госпитализированы в результате обсуждения за праздничным столом перспектив развода. Два других парня заканчивали ночь в комиссариате: мужчина, налитый под завязку красным вином, который желал во что бы то ни стало выйти через окно четвертого этажа, чтобы улететь с порывом ветра, и булочник, накачавшийся ромом и решивший убить соседей по этажу за нарушения тишины. Оба практически не оказали сопротивления и сейчас спали в камере в комиссариате.
Третьего мужчину отличал специфический английский шик и запах хорошего виски. Его подобрали, когда он с удобством возлежал поперек тротуара — руки под головой, очки и карта города лежали с одной стороны, обувь аккуратно стояла с другой. Его поместили в камеру к двум остальным, чтобы проспался и протрезвел, но он упрямо оставался стоять с двух часов и требовал вешалку, чтобы повесить костюм. Камеру вымыли из шланга, и на бетонных скамьях, на полу, стенах, облицованных белой плиткой, струилась вода. Гигиеническая и вынужденная процедура, которую лейтенант Брюс, жесткая деловая женщина, равнодушно проделала в девять часов. Идя со своим кофе, Адамберг увидел, что мужчина, накаченный красном вином, проснулся. Комиссар протянул ему между прутьев бумажный стаканчик.
— Выпейте.
Мужчина кивнул, сделал глоток и шумно откашлялся.
— Похоже, я хотел выйти через окно? — спросил он.
Адамберг подтвердил.
— И похоже, это не был цокольный этаж в Исудёне?
— В Париже, четвертый этаж.
— Да, они так и говорили. И это может быть правдой. Я спрашиваю себя, что они добавляют к вину. Ты знаешь, что они добавляют к вину?
— В вино.
— Да? Это уже немало, заметьте.
— Пейте, — повторил Адамберг.
— Я желал бы вешалку, комиссар, — вмешался шикарный человек, от которого пахло виски.
Это был большой и красивый мужчина приблизительно сорока лет с римским профилем, седыми висками, элегантный и неустойчивый, величественный и суетливый.
— Есть крючок на стене, — сказал Адамберг.
