Течение неба : Христианство как опасное путешествие навсегда - [19]

И это говорится депрессивному человеку, у которого и без того уже зашкалило самоотвержение в том единственном смысле, в котором он только и сможет понять любого собеседника! Такие разговоры с депрессивными больными крайне опасны и могут оборачиваться суицидом. Но я тут хочу сказать не о женщине, а об аффективной реакции самого Шмемана:

Вчера — длинная пастырская беседа с женщиной в депрессии. Бросил муж. Сын ушел в hippies. Бросил школу, живет неизвестно где. Дочь двенадцати лет тоже начинает впадать в депрессию. Все бессмысленно. Профессия (медицина) опротивела. Полная тьма. Во время разговора ощущал с самоочевидной ясностью «демонизм» депрессии. Состояние хулы. Согласие на хулу. Отсюда — смехотворность психиатрии и психоанализа. Им ли с «ним» тягаться? «Если свет, который в вас, тьма…»? Я сказал ей: «Вы можете сделать только одно, это — отказаться от хулы, отвергнуть саму себя в этой лжи, в этой сдаче. Больше Вы не можете — но это уже начало всего». Болезнь современных (да и не только современных) людей — одержимость. А они, а с ними заодно и священники, хотят лечить ее психиатрической болтовней.

Свойство некоторых больных преувеличивать неизлечимость своего собственного диагноза не нужно пытаться объяснять гордостью и тому подобными высокими материями. Не потому, что этих мотивов нет, а потому, что они все-таки вторичны по отношению к главному мотиву: отрицанию у себя заболевания. В этом отрывке Шмеман смотрится в эту женщину как в зеркало, и через это его собственная симптоматика выводится из слепой зоны и становится объектом рациональной рефлексии — под видом рассуждения о симптоматике другого человека. Очевидно, сработал эффект резонанса между состоянием женщины и не очень далеким от нее, но менее острым состоянием Шмемана. Но дальше рациональная рефлексия быстро аффектируется, переставая быть рациональной. О депрессии стало можно говорить, потому что она стала как бы не своей, но удается говорить только о той единственной депрессии, которую он испытывал на себе. И она, разумеется, восходит до небес и нисходит до бездн, и несть подобной ей во диагнозех.

Итак, если в Церкви «все не так, как надо», а я не могу ни спокойно ее покинуть, ни спокойно с этим жить в ней, ни затеять в ней какую-нибудь революцию, а только сижу и страдаю, то, скорее всего, у меня депрессия. Депрессия — это вовсе не особенность характера и отнюдь не адекватная реакция на тяжелые внешние обстоятельства. Это заболевание, с которым нужно искать доктора. Именно доктора, а не психолога, и специализация этого доктора, как она называется в России, — психиатр. Обычное рассуждение о том, что раз у меня нет галлюцйнаций, то к психиатру мне не надо — не просто неверное, но опасное для жизни и уже точно разрушительное для того, что в медицине называется «качеством жизни».

Последний абзац я написал не столько для самих больных, сколько для их родных и близких. Очень редкий больной может начать лечиться сам, а вот родные и близкие могут на него повлиять в этом смысле почти всегда, но для этого им надо четко поставить перед собой задачу. К сожалению, часто близкие больных этого не делают потому, что сами смотрят на проблему глазами больного, так как у них возникает то, что в психиатрии называется созависимость. Созависимость угрожает близким не только алкоголиков и наркоманов, но и других больных, и особенно таких больных, чье поведение внешне не кажется резко неадекватным (как раз наш случай).

Христианский либерализм как явление церковной жизни набирает размах не столько за счет большого количества депрессивных больных, сколько за счет механизма созависимости от депрессивных лидеров (лидеров церковных групп или хотя бы только лидеров общественного мнения). В результате, люди, не страдающие депрессией, получают характерные для депрессивных больных деформации собственного мышления. Эти деформации характерны, прежде всего, для их понимания церковной жизни, но, конечно, никогда не ограничиваются берегами последней. Все это увеличивает риск депрессии у них самих, но, главное, уже и сейчас существенно нарушает их религиозную жизнь.

А что должно быть, чтобы этих существенных нарушений не было?

Нужно постараться установить с Церковью естественную коммуникацию, доступную любому психически здоровому и даже не очень здоровому человеку. Если (или пока) это не получается — проявить смирение, признать себя инвалидом и постараться воспользоваться теми специальными средствами, которые существуют в Церкви и для инвалидов (проще говоря, дистанцироваться от своего собственного восприятия реальности и ориентироваться на людей, которым можно доверять больше, чем себе; но тут речь должна идти о сознательном критическом отношении и к себе, и к окружающим, а вовсе не о слепом послушании другим при критическом отношении лишь к себе).

Естественная коммуникация предполагает, что главные сообщения — даже не только на богословские темы, айв повседневном общении друг с другом — по содержанию своему таковы, что не могут быть выражены словарными значениями слов. Иными словами, в языке нашего общения всегда есть непередаваемый никакой прозой поэтический смысл (и совсем уже иными словами — для тех, кому так понять будет легче: семантика естественного языка выстраивается на поэтических тропах, нередуцируемых к их экстенсиональным дескрипциям). Понятно, что все богословское содержание выражается в обычных словах лишь благодаря этому свойству естественного языка использовать слова вопреки их буквальному смыслу. Тем, кому близки естественные науки, тут можно вспомнить принцип соответствия из квантовой физики. Тем, кому близки гуманитарные науки, тут можно вспомнить, что получается при пересказе поэтического произведения прозой, особенно если речь идет о лирической поэзии…