Тебе я место уступаю - [2]

Закаточную машинку ВС привез из Щёлокова домой, сунул в ящик стола и забыл. Ему было девятнадцать. Учился, подрабатывал, бегал на свидания, писал свой первый (и последний, как стало ясно впоследствии) роман. В ту пору не остановить время хотелось, а пустить его вскачь. Потом интересная работа, женитьба, появление дочки, своя квартира, поездки на море, обо­жаемая всеми собака. Прекрасными мгновениями воздух был наполнен, как озоном после грозы.

Первый раз он потянулся за машинкой, когда их овчарка Леди соста­рилась. Она была еще здорова, но надолго ли? И как будет рыдать дочка. Может, лучше пусть будет как сейчас? Но что же, собаке теперь вечно терпеть одышку и тяжело переставлять лапы? К тому же, жена с нетерпением ждала выхода своей монографии, гордилась и радовалась, и оставить ее в этом веч­ном ожидании он не имел права.

Потом ВС не раз порывался остановить время, — пока дочка молодая и они с женой крепкие, здоровые, пока никто еще не заболел и не мучается, — но как же не выдать дочку замуж, да и внука дождаться хочется, розовых пято­чек, пушистой макушки, пеленок-распашонок и того искрящегося, хрусталь­ного счастья, что переполняет всех, когда в доме появляется младенец.

Так жизнь и прошла. Он хватался за машинку, но всегда его что-то оста­навливало. А в нынешнем декабре, в канун Нового года, под бой курантов, ВС вдруг отчетливо понял, что скоро ему уходить. Период дожития подходит к логическому завершению. Ему не было страшно, слишком многие ждали уже на той стороне. Всю жизнь боялся чего-то — прививок и зубных врачей, экзаменов, армии, отказов и измен, бедности и ответственности. Смерти боялся. Теперь перестал. Как будто израсходовал запасы страха и наслаждал­ся покоем. Внучками любовался. Старшая вся светится, впервые влюблена, а младшая — нежданчик, сюрприз, сокровище, — только научилась ходить. .Как жаль, как жаль, что мы все проходим одной и той же тропинкой, что и Лиза с Маруськой поблекнут, отцветут, хотя сейчас в это еще не верится, нет, конечно, нет, разве могут стареть такие розовые, росой умытые девочки.

Да, мгновенье было прекрасно. Прибран дом, пахнет хвоей и мандарина­ми, серебристый дождь покачивается на елке от сквознячка. Все здоровы, кроме ВС, конечно, но и он еще крепится, и будет вот так вечно сидеть в углу в кресле и по-над газетой ласково смотреть, как они, молодые, живут.

Ведь не бывает вечного счастья. Он помнил, как сделал это горькое откры­тие лет в тридцать. Жизнь — это долгая дорога от одной потери к другой, от одной проблемы к следующей, а счастье — лишь короткие передышки между трудностями и заботами. И ему как никогда захотелось остановиться. Сей­час. Когда все благополучно. Никого не нужно хоронить. Никто не лежит в больнице, не ждет операции. Никого не выгоняют с работы. Никто не ушел гулять и не пропал. Ни у кого нет даже экзаменов. Все счастливы. И пусть так будет вечно.

Он суетливо поспешил на кухню, открывал шкафчики, потом с табуреткой полез на антресоли. Дуршлаги, сита, пароварка, запас спичек и свечей, куда же он ее дел? Табуретка вдруг качнулась, и он охнул, пошатнулся, ухватился за притолоку, со стуком упала на пол тапочка, а входная дверь хлопнула, и жена, со стопкой грязных тарелок в руках, уже спешила из гостиной к нему:

— Ты что ищешь?

— Кто пришел? — сердито спросил он. Чужие сейчас ни к чему.

— Никто. Это наши на елку ушли, только Маруську оставили, крепко спит, я заглядывала.

Кряхтя, ВС спустился с табуретки, посидел за пустым столом, выпил стопочку — с досадой, но и с облегчением. Упорхнули. Не успел. Может, и к лучшему?

Он часто перебирал воспоминания. Жизнь кажется такой огромной пона­чалу. Как будто там, впереди, бесконечный ромашковый луг, бежать по нему и бежать. А потом выходишь и видишь, что никакого луга нет, а есть асфальтовое шоссе с размеченными верстами, и идти тебе от столбика к столбику, до последнего пристанища. «Неотвратимо грядет увяданье, сменяя цветенье», но разве думаешь об этом, когда тебе немного лет.

Он был — от версты к версте — ребенком, беззаботным студентом, счастливым молодым отцом, зрелым мужчиной. Когда умерла бабушка, это воспринималось как данность, ведь бабушки всегда умирают. Жизнь сулила всяческие блага и утехи, и как-то не думалось о плохом, о неизбежном — что взрослеет он, а значит, стареют родители. И когда похоронил их, то почув­ствовал себя будто без крыши над головой, и стало так неуютно, так холодно. Не сразу ВС понял, что теперь он — та самая крыша, под которой живут его жена и дочь, потом появились внучки, и он смотрел на них, как смотрит ста­рый на маленьких, откуда-то словно издалека. А потом незаметно он стал уже и не крышей, а скорее чердаком: все дальше, все темнее, паутина, старая мебель, пыльные коробки.. Скоро в одну из коробок упакуют и его, — как новогодние игрушки после разбора елки.

Летом они поехали в деревню, в то самое Щёлоково. Лиза сверкала заго­релыми плечами, и у калитки вечно околачивались юнцы, а Маруська рвала смородину с куста, и разоряла цветник, и замирала изумленно, когда на руку к ней садилась божья коровка. Зять удил рыбу или что-то мастерил в сарае, дочка, в стареньком сарафане, ладная, веселая, сновала по участку то с лейкой, то с охапкой укропа, собирала малину и огурцы. А он по-стариковски неспеш­но бродил по дорожкам, всем мешал и путался под ногами, и смотрел, смо­трел, останавливая все эти мгновенья для себя, делая моментальные снимки на память, и зависал, наткнувшись взглядом на мелочь вроде сухих и пустых хитонов каких-то насекомых, болтавшихся в паутине на ветру, или куста клуб­ники, где бок о бок были сочные, нагретые солнцем, сладкие клубничины, твердые зеленые ягодки и пара только расцветших белых цветков с желтыми, наивно распахнутыми глазками. Повсюду так, думал ВС меланхолично, жизнь и смерть, все вперемешку, а потом подходила нетвердо Маруська и тянула ягоды с грядки в рот, и он нежно думал: так и должно быть, так правильно, «тебе я место уступаю: мне время тлеть, тебе — цвести».