Театральные люди - [41]

Я застал время, когда этот круг составлял «Современник», театр, который он считал своим и за который готов был перегрызть горло любому его обидчику. Имена Гали (Галины Борисовны Волчек), Марины (Марины Нееловой), Лёни (Леонида Осиповича Эрмана) не сходили с его уст. Он говорил о них как о членах своей семьи. Кажется, только Валентин Гафт был всегда только «Гафтом». И он произносил его имя с характерным лающим звуком, как «гаф». Раз в году я заставал всю эту компанию у него на дне рождения, где они дружно выпивали за здоровье «Виталика», но при этом уже тогда угадывались тайные противоречия и неудовольствия, которые до поры до времени прятали от посторонних глаз.

В не меньшей степени он был связан и со МХАТом, где царил Олег (Олег Николаевич Ефремов). С ним у Вульфа тоже были свои отношения, в которых, по крайней мере с его стороны, преобладала какая-то влюбленная ревность. Так бывает у супругов, когда они давно расстались, но один из них продолжает нервно и пристально следить за жизнью другого.

— Вчера я встретил Олега, — сообщал он мне по телефону торжествующим голосом. — Он сказал, что соскучился и нам надо поговорить о том, что делать дальше со МХАТом.

— Надеюсь, вы не сразу посоветовали ему уволить Смелянского?

— Сразу. Но как вы догадались?

Ненависть Вульфа к главному мхатовскому кардиналу и идеологу раздела Художественного театра Анатолию Мироновичу Смелянскому отдавала чем-то древнебиблейским и ветхозаветным. Редкий наш разговор обходился без подробного перечисления всех его вин, проступков и преступлений, которые сводились к тому, что «он погубил Олега». Спорить было бесполезно, как и защищать Смелянского. Вульф тогда еще больше свирепел и неистовствовал. Он любил старый МХАТ, любил Ефремова, и ему было невыносимо думать, что две ключевые константы его жизни вступили в непримиримый клинч, чреватый неминуемой катастрофой. Легче всего в этом было обвинить постороннее лицо, провинциала из Горького, не по заслугам заполучившего власть в первом театре страны. Тут он спелся в унисон с Т. Дорониной, которую всегда уважительно величал «Татьяной Васильевной», превознося ее как великую артистку и мудрую правительницу женского МХАТа.

— А вы на спектаклях у нее были? — интересовался я.

— Был, — с вызовом в голосе отвечал Вульф.

— Ну и…?

— Спорно, но интересно.

В переводе на общедоступный язык означало «скука смертная, но высидел до конца». Впрочем, особо восхищаться доронинским театром ему по статусу не полагалось, поскольку после раздела МХАТа он оставался в стане О. Ефремова, как и первая гранд-дама Ангелина Иосифовна Степанова, с которой его связывала долгая дружба.

Вообще его отношения с женщинами — особый сюжет. Уже после его смерти я узнал, что он был женат, но недолго. Никто не знал имени этой женщины, никогда он не рассказывал об этом эпизоде в своей биографии. Зато имена Бабановой, Улановой, Тарасовой, Степановой постоянно фигурировали в наших разговорах. К тому времени, когда он ко мне подобрел и мы стали часто общаться, большинство из них давно покинули сей бренный мир, став легендами русской сцены. Для меня это были только милые тени давнего прошлого, застывшие на портретах у него в спальне. Поразительно, но для самого Вульфа они были по-прежнему живы и ослепительно прекрасны.

— Вы помните ее бег? — мог он вскричать посредине вполне себе бытового разговора, что надо бы купить абонемент в фитнес-центр и заняться собой. И только посвященные догадывались, что речь идет о Галине Улановой, о знаменитой сцене бега Джульетты в развевающемся черном плаще.

А если темой беседы становился чей-то развод или семейный разлад, он обязательно сворачивал на Аллу Тарасову в «Анне Карениной».

— Аннушка, что мне делать? Что мне делать? — вдруг начинал причитать Вульф, закатывая глаза и как-то по-простонародному раскачиваясь из стороны в стороны, показывая, как это делала мхатовская прима, и вновь проживая эти театральные мгновения.

С Марией Ивановой Бабановой они тоже долго и страстно дружили. Уже после ее смерти были даже опубликованы ее письма, где фигурирует «Виталик из Баку». Он часто бывал у нее дома на улице им. Москвина (теперь Петровский переулок) и на даче в Малеевке. Именно он принес ей пьесу Э. Олби под оптимистическим названием «Все кончено» и убедил Ефремова поставить ее во МХАТе. Он был ее друг, конфидент, советчик. Но что-то там между ними произошло, после чего ему было резко отказано от дома, и они расстались.

Когда однажды я спросил его об этом впрямую, он, всегда такой словоохотливый, не стал вдаваться в по-дробности, дав понять, что стал жертвой клеветы. Впрочем, Мария Ивановна была знаменита своим невыносимо-тяжелым характером, от которого пострадал не он один. Наталья Крымова рассказывала, как после телевизионной программы, подготовленной ею с превеликим тщанием и любовью к юбилею народной артистки, та на следующее утро вместо ожидаемых восторгов и благодарностей обдала льдом, как умела только она, и ошарашила вопросом: «Наталья Анатольевна, за что вы меня так ненавидите?»

Оказалось, что Бабановой не понравились несколько крупных планов и вид ее старых рук в кадре. Причем одними претензиями к Крымовой она, разумеется, не ограничилась, а не поленилась дозвониться и до всесильного председателя Гостелерадио С. Г. Лапина с требованием уничтожить ненавистную ей юбилейную программу. В качестве компенсации за понесенный моральный ущерб Лапин галантно предложил увековечить любой спектакль с участием Марьи Ивановны, на что она милостиво согласилась. Исполнено это будет спустя пять лет, как раз тогда, когда состоится премьера «Всё кончено».