Театральная история - [18]

Сквозь тяжелые мысли о ссоре проступили другие: Наташа подумала, что, возможно, жизнь была бы проще и легче, если бы сейчас на детскую площадку выбежал какой-нибудь ее отпрыск, вернее, отпрыск Александра. Их совместный ребенок. А она бы крикнула из окна их общей с Сашей квартиры: «Со двора никуда не уходи!» – и пошла бы смотреть телевизор. Смотрела бы она его без зависти – ну, прокралась к многомиллионной аудитории какая-то бездарная актрисуля – ей-то, Наташе, что?

А рядом с ней бы сидел Саша – не тот, который гордится, что будет играть девушку тринадцати лет на глазах у всей Москвы, а другой, который вообще не отравлен театром. Они бы посмотрели какую-нибудь пошленькую передачку по НТВ: «От этого преступления содрогнулись даже видавшие виды оперативники. Родной внук отравил бабушку, верхнюю часть съел, а недоеденную нижнюю часть старушки отправил заказной бандеролью в Ставрополь своему другу, тоже каннибалу с многолетним стажем». Саша, смеясь, выключил бы телевизор и сказал, что человеческая глупость ценна хотя бы тем, что помогает понять идею бесконечности. И пошел бы к письменному столу – он был бы ученым. Да пусть хоть архитектором. Архитектором средней, ну очень средней, почти короткой руки. Пусть! Но только не актером.

…Наташа смотрела на бегающих друг за другом детей. Никакой идиллии на детской площадке не наблюдалось. Один мальчик догонял другого, размашисто бил его кулаками в бока. Настигнутый киндер кричал пронзительно, трогательно и удирал снова. Наташа подумала, что рождение ребенка было бы единственной несомненной реальностью в ее жизни. «Все остальное – маскарад», – с внезапно вспыхнувшим раздражением она поглядела на окна квартиры Александра. Медленно встала и, с каждым шагом ускоряя движение, ушла с детской площадки – не оглядываясь ни на жестоких детей, ни на окна квартиры, где, как она полагала, Саша проклинает ее последними словами.

Она шла домой. После возвращения к Саше она снова вернулась – теперь уже к мужу. В своих возвращениях она была постоянной.

Уже через полчаса желание родить ребенка показалось Наташе такой же нелепой фантазией, как и другие, произрастающие на почве ее воспаленного тщеславия. «Если я и хочу детей, – думала она, – то иных: я хочу ролей, и в этом отношении мой материнский инстинкт развит превосходно».

…День ушел в ночь. Наташа, ее муж и Александр – все трое – чувствовали, что если раньше жизнь наперекосяк шла, то теперь она наперекосяк летит.

Муж Наташи открывал глаза и, чувствуя, что его жена несчастна даже во сне, испытывал желание покончить со своим супружеством. Но тут же поднималось другое желание, несомненно более сильное – быть рядом с ней вопреки всему, даже вопреки тому, что именно это делает ее несчастной.

Наташа часто просыпалась, замечала, что муж не спит, и, предчувствуя возможность выяснения отношений, решительно закрывала глаза. Зажмуривалась крепко, словно хотела показать, что сквозь этот занавес к ней уже никто не проберется.

В темноте, где она стремилась от всех укрыться, Наташа продолжала обвинять себя. В чем она упрекала Сашу этим вечером? Разве он играет в постели в безумную страсть? А вот она! Ей ли не знать, сколько разных ролей она переиграла в постели за годы супружества? Если бы режиссеры давали ей столько же свободы самовыражения, сколько дает муж, а публика так же безоговорочно бы ей верила, она была бы самой реализованной актрисой мира.

Александр же, обессилев от успеха в театре и провала в личной жизни, забылся тяжелым сном.

* * *

«Раннее утро переходит в позднее – значит, мне пора на репетицию. Подняться с кровати? Сейчас? Задача тяжелая. Ведь я инфицирован Наташиным пренебрежением, а глав-ное – монологами Джульетты в ее исполнении.

Но разве вчера случилось только это?

Я назначен.

Я вознесен.

Я Джульетта.

Вспомнив об этом, я – надеюсь, с некоторой женской грацией – выпорхнул из кровати.

Душ. Вода смыла с меня тяжесть вчерашнего вечера.

Одеколон. Он уничтожил запах вчерашнего провала в личной жизни, который все еще струился сквозь поры вымытой кожи.

Свежайшее белье. Оно обволокло, защитило мое тело: изящная, элегантная броня.

Вспомнились слова режиссера: "Все, кто погружен в свою маленькую жизнь, могут лишь наблюдать за чужим творчеством. Актеры – из другого мяса…"

Я хочу вырваться из своей жизни. Перестать быть собой. В конце концов, быть мной – очень скучно. Себе я в этом признаюсь, другим – не скажу. На репетицию!

…Я еду в метро, я еду в театр.

Не знаю, как у других артистов работает воображение, но мне необходимо брать ситуации, черты людей прямо из жизни. Мой взгляд исследует морщинистые руки старухи, сидящей напротив, – разве не такие же были у кормилицы Джульетты? Представляю, как этой прорезанной морщинами ладонью она гладит меня – или уже не совсем меня, а ту девочку, которой я должен стать. А этот нетрезвый тип, так нагло на меня глядящий, – разве не такой же кровожадный взгляд мог быть у брата Джульетты, Тибальта? Джульетта, должно быть, гордилась, что в ее присутствии этот полузверь становится нежнее.

В вагон вошла женщина (механический голос прохрипел: "Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Театральная") и оглядела всех стоящих и сидящих. Не нашла себе места и с чувством собственного достоинства – излишне подчеркнутым – встала над скорбящей старушкой кормилицей. Потом передумала и встала над нетрезвым мужиком и распахнула какую-то книгу. Прямая спина и гордый, излишне гордый взгляд – такой могла быть мать Джульетты.