Театр тьмы - [76]

В тринадцать лет я часто приходила в дом будущего мужа к Эмили. Вечерами или в выходные дни мы закрывались в ее маленькой комнате и секретничали, смеялись, обсуждали всех и вся. Эмили была безумно одаренной девушкой. Сидя в комнате при свете ночника, она часто рассказывала о том, что ей удалось узнать за день. Я почти ничего не понимала из ее слов, но интонация, с которой она говорила, заставляла проникаться всеми ее «чудаковатыми» рассказами. Она говорила о банках, их махинациях, подпольных ворах и бог весть о чем еще. Работа была смыслом ее жизни, ее воздухом.

Мэри улыбнулась, глядя на свои руки. Она рассказывала про Эмили Томпсон так, как если бы та была по меньшей мере святой. Даже морщинки на лице женщины вмиг разгладились, когда она начала вспоминать о юности. В тот момент я уже не сомневалась, что передо мной сидит та самая пятнадцатилетняя девочка Мэри. Добрая, открытая и не знающая горя.

– Эмили часто говорила о работе, – после небольшой паузы продолжила Мэри. Она тяжело вздохнула. Так или иначе, ей с трудом давался рассказ о названой сестре. – Она дышала журналистикой и не видела ничего, кроме нее. Пока все вокруг плевались и говорили, что в прессе одно вранье, она раз за разом доказывала обратное, видя в этом свою жизненную миссию. Как-то раз Эмили даже призналась мне в этом. В тот вечер я, как обычно, прибежала в квартиру Томпсонов, и мы с Эмили закрылись в ее комнате за чашкой чая. Сестра рассказала, что ее не покидает чувство, будто она родилась для того, чтобы «говорить о том, о чем боятся заикнуться другие». Я навсегда запомнила эту фразу.

В 1963 году, осенью, Эмили сообщила, что съезжает от родителей. Помню, я жутко на нее обиделась – решила, что она выходит замуж. Мама с детства внушала, что молодая девушка может покинуть отчий дом только в одном случае – если уйдет в дом мужа. «Мэри, не глупи, ну какой муж?» – сказала Эмили и засмеялась, а потом добавила, что ее муж – работа. Было видно, что она не хотела рассказывать об истинной причине переезда, но спустя час я все-таки вытащила из нее то, что она старательно пыталась скрыть. В тот год мне исполнилось полных пятнадцать лет, и я считала, что уже достаточно взрослая, чтобы знать, чем живет Эмили. Я не могла надышаться ей. С мамой у меня были не такие доверительные отношения, как с сестрой. Эмили знала это. И открылась.

– Она рассказала об ограблении почтового поезда? – уточнила я.

Мэри коротко кивнула.

– Это было примерно в октябре или ноябре 1963 года, точно не вспомню. Эмили рассказала, что инспектор Райан Хаммилтон – человек, который часто снабжал «Дейли мейл» информацией о разных преступлениях, – отверг ее предположения о шестнадцатом грабителе. Эмили уверяла его, что кто-то из театра «Кассандра» замешан в ограблении, но он не верил ей. И тогда Эмили сказала, что ей самой придется разбираться с этим делом. На тот момент у нее уже был план, и она знала, с чего начинать.

– И как?

– Она решила познакомиться с сыном директора театра Кристофером Бейлом и, скрывая журналистское «я», выведать у него всю правду. Для этого Эмили нужно было обрубить прошлое, забыть на время о семье. Она решила стать другим человеком.

Думаю, она уже тогда знала, что ввязывается в криминальную историю, которая может стать финальной в ее жизни. Или, быть может, это всего лишь мои старческие умозаключения, и двадцатичетырехлетняя Эмили даже мысли не допускала о том, что может умереть, выполняя журналистский долг. Она ведь впервые решила надеть на себя маску простого смертного. Интересно, это считается за ложь? Потому что Эмили никогда не врала и ко всем лгунишкам относилась как к падали. Только действительно что-то стоящее могло заставить ее солгать.

– Думаю, это была ложь во спасение.

– Не знаю, Сара, не знаю. Ложь не может спасать людей, она их только губит. Эмили она тоже сгубила. Только сестра не сразу это заметила, а когда начались первые проблемы, уже было поздно что-то менять.

Я пожала плечами.

– Так вот, осенью 1963 года, через несколько месяцев после ограбления поезда, когда вся пресса заявляла: «Почти все из пятнадцати преступников найдены», Эмили сняла квартиру недалеко от театра «Кассандра» и прикинулась обычной официанткой без высшего образования. Она устроилась на работу в кафе на набережной и начала обивать пороги театра после каждой смены. Удача улыбнулась ей через пару дней. У входа она столкнулась с сыном директора – молодым юношей Кристофером. Ему было всего девятнадцать лет, и в театре он играл либо дерево, либо ветер. Сара, не смотрите на меня таким обескураженным взглядом, я всего лишь утрирую. Конечно же, деревья в театре стояли бутафорские. Я просто хотела сказать, что Кристофер играл самых незначительных персонажей – лакея, посыльного… И это при том, что его отец был основателем, директором и художественным руководителем театра. Это наглядный пример того, что не везде можно пробиться, имея родственные связи. У Кристофера это явно не получилось сделать.

Манера, с которой Мэри говорила об актере, поразила меня. За пару секунд теплый девический тон сменился колкими и даже враждебными нотками сварливой женщины, лишенной в жизни всякого счастья. Мэри будто бы метала маленькие китайские иголочки в невидимого юношу, когда рассказывала о нем.