Театр теней. Новые рассказы в честь Рэя Брэдбери - [9]

— Да, самый популярный ролик, — говорит доктор Дервент.

— Или тот эпизод, где он хнычет, а мать спускает его маленькие джинсики и лупит его этой шту…

— Выпустите меня из бутылки! — воет Квентин.

— Ну нет, Квенти, — улыбается Сьюзи. — От этого ты умрешь. А никто из нас этого не хотел бы, правда?

О рассказе «Голова»

Я читала Рэя Брэдбери еще подростком, и его произведения меня по-настоящему зацепили, особенно «Марсианин» и вообще «Хроники», а также «451° по Фаренгейту». Некоторые авторы умеют пользоваться, если можно так сказать, «глубокой метафорой», пишут на уровне мифологического сознания; это как раз о Брэдбери. Тут подойдет высказывание Канетти из «Мучений мух»: «Удерживать значение: Нет ничего неестественнее, чем постоянное раскрытие значений. Главное преимущество и истинная сила мифа в том, что его значение остается неясным».

Мой рассказ — лишь маленькая бледная импровизация. Отрезанные головы были одним из любимых приемов фантастики пятидесятых, как книг, так и кино. Головорабов, видимо, можно считать другой, более зловещей версией «Человека в картинках».

Маргарет Этвуд

Злодей [6] (Джей Бонансинга)

К одному из самых высоких небоскребов Лос-Анджелеса исполнитель прибывает глубоким вечером. На хрустальном лифте он взмывает к сверкающим пикам верхних этажей, где в полуночных бдениях адвокаты и консультанты зарабатывают себе на «BMW» и алименты. Перед дверью № 1201 исполнитель останавливается. Вынимает свой девятимиллиметровый полуавтоматический «браунинг» из кобуры, скрытой под пиджаком. Спокойно и размеренно наворачивает на ствол черный глушитель, проверяет обойму и проносит наконец свое двухметровое и стодвадцатикилограммовое тело в дверь и дальше — в богато обставленную приемную «Актерского агентства Цукерман, Голд и Фишель».

Сквозь бульканье аквариумных аэраторов и «вечного» фонтана исполнитель слышит резкий голос Марвина Цукермана, доносящийся из его роскошного офиса:

— Моррис, у девушки несомненный талант… А предложение твое неприемлемо, оскорбительно, унизительно для ее замечательного…

Исполнитель входит во внутреннее святилище. «Браунинг» он держит сбоку, как пакет.

Агент жестом просит его подождать и продолжает говорить по беспроводной гарнитуре:

— Ну да, была у нее небольшая проблема с таблетками… Моррис, ее просто мучили боли в спине…

— Прошу прощения, — произносит исполнитель, сжимая в руке пистолет.

— Секунду, Моррис. — Цукерман впервые поднимает глаза на незнакомца. — Мне пастрому с ржаным хлебом и немецкий картофельный салат, если вы в него не бухнули майонеза, как в прошлый…

— Попрошу вас медленно отойти от окна, — говорит исполнитель, направляя дуло пониже цукермановского парика.

Осознание происходящего превращает лицо Марвина Цукермана в подобие «Крика» Эдварда Мунка — рот раззявлен, слезящиеся, налитые кровью глаза распахнуты. Из уха на пол падает гарнитура.

— Кто тебя послал? Шастер из «Юниверсал»?

— Отойди.

— Это из-за провала с Томом Крузом?

— От. Окна.

Цукерман медленно встает, и искра ужаса в его глазах разгорается в нечто вроде вдохновения, как у крысы, которой предстоит отгрызть себе лапу, чтобы выбраться из ловушки. Где-то в глубинах его первобытного мозга пробуждается инстинктивное — такое же древнее, как миграционные маршруты перелетных птиц: у всех есть своя цена.

— Я понимаю, что ты пришел меня кокнуть, но, прежде чем ты сделаешь свое дело, мне интересно — уж прости за нахальство: а ты никогда не думал об актерской карьере? Я про кино говорю. Потому что такая фактура, уж поверь, я говорю как профессионал, такая фактура, как у тебя, — это что-то невероятное, как ты держишься, как лежит в руке пистолет, не обижайся за прямоту, но на твоем фоне де Ниро кажется балериной… Так что прости мне врожденную склонность к коммерции, но ты мог бы сделать неплохие деньги в другом виде бизнеса — в шоу-бизнесе, но это, конечно, при условии, что ты меня сейчас не кокнешь, в общем, я просто хотел тебе это сообщить.

Наступает пауза, которая кажется Цукерману вечностью. Горы могли возникнуть и превратиться в прах, пока исполнитель переваривает слова маленького перепуганного агента в парике.

— Если не отойдешь от окна, — наконец объясняет исполнитель тоном раздраженного дрессировщика собак, — твои мозги забрызгают вон ту стенку, где висит хороший Пикассо.

Марвин Цукерман семенит вокруг, подняв руки и не переставая тараторить:

— У меня… У меня в Бока-Ратон живет дочь. Если тебе интересно, она учится в Еврейском колледже… нет, прошу… она святая девочка, хочет стать раввином, и еще, если позволишь, добавлю, что я поддерживаю финансово мальчика в интернате, у него СДВГ и еще…

— Заткнись! — Исполнитель приставляет дуло своего «браунинга» почти вплотную к гиперактивному рту Марвина Цукермана.

— У меня есть деньги. — Цукерман дрожит и телом, и голосом. — Не супербогатства и гиперсокровища, но я хотел бы добавить, что у меня просто невероятное количество…

— ТИХО!

От царапающего рыка исполнительского баса-профундо лицо Цукермана трясется, словно желе. Вся его напускная самоуверенность, весь задор продавца подержанных машин, способного впарить эскимосу веер и шлепанцы — все это слетает, и теперь он похож на обиженного бассет-хаунда. На лице Цукермана отражается конец Вселенной.