Театр Шаббата - [9]

Дренка помнила малейшие детали его волнующих историй, когда он сам уже успевал забыть даже общие черты, но ведь и он бывал так же наивно захвачен ее рассказами, и разница заключалась только в том, что герои этих историй реально существовали. Он знал, что они существуют: как только у нее завязывались какие-то новые отношения, он, лежа рядом с ней, слушал, как она, держа телефон в одной руке и его член в другой, сводит с ума очередного свеженького любовника словами, которые никогда не давали осечки. А потом каждый из этих удовлетворенных парней говорил ей одно и то же: и электрик, с которым она принимала ванны у того дома, и нервный психиатр, с которым она встречалась через четверг в мотеле на границе штата, и молодой музыкант, который одно лето играл на гостиничном фортепиано джаз, и безымянный незнакомец средних лет с улыбкой Джона Фицджеральда Кеннеди, которого она подцепила в лифте отеля «Ритц-Карлтон»… каждый из них говорил, едва отдышавшись, и Шаббат слышал, как они это говорили, и жаждал, чтобы они это сказали, да он и сам знал это, как одну из тех поразительно бесспорных истин, которыми мужчина может жить, так вот каждый из них признавался Дренке: «Другой такой, как ты, нет».

И вот теперь она говорит ему, что больше не хочет быть такой женщиной, такой, по всеобщему признанию, не похожей на других женщиной. Будучи в пятьдесят два года достаточно соблазнительной для того, чтобы сводить с ума даже мужчин с очень традиционными взглядами, она хотела измениться и стать кем-то совсем другим. Знает ли она сама зачем? Тайные наслаждения — вот в чем заключалась поэзия ее существования. Стремление к ним было самой главной силой, единственным двигателем в ее жизни. Что она такое без этого? Что он сам без этого? Она была последней ниточкой, связывающей его с другим миром, она и ее вкус к запретному. Как учителю отчуждения от обычного, ему никогда не попадалась такая одаренная ученица. Их объединял не контракт, а инстинкт, и вместе они могли бы эротизировать что угодно (кроме своих супругов). Брак каждого из них просто взывал к противобрачным мерам, которыми участники адюльтера успешно истребляли в себе рабов. Она что, не понимает, что это чудо?

Он потому так безжалостно изводил ее сейчас, что боролся за свою жизнь, ни больше, ни меньше.

Она не просто говорила, что тоже борется за свою, по ней это было видно. Казалось, что это она призрак, а не его мать. Последние шесть месяцев или около того Дренка страдала от болей в желудке и тошноты, и теперь он подумал, не являются ли эти недомогания следствием волнения, нараставшего в ней с приближением майского дня, который она выбрала для своего ультиматума. До сих пор он относил ее желудочные спазмы и приступы рвоты за счет напряжения от работы в гостинице. После двадцати с лишним лет неустанного труда она и сама не удивлялась, что накопившаяся усталость отражается на ее здоровье. «И в еде надо разбираться, — устало жаловалась она, — и в законах, и во всем. Вот так в этом бизнесе, Микки. Когда все время служишь другим — сам сгораешь. А Матижа до сих пор не научился быть гибким. Такое правило, сякое правило — лучше приспособиться к людям, чем все время говорить им „нет“. Мне бы отпуск хотя бы от бухгалтерии. От персонала. Те, кто постарше, у них вечно какие-то проблемы в жизни. Эти семейные, эти уборщицы, посудомойки… вот смотришь на нее и видишь, что у нее там что-то происходит. Что к работе не имеет отношения. Приносят с собой свои проблемы. И ведь они никогда не пойдут с этим к Матиже, не скажут ему: у меня что-то не так. Они ко мне пойдут, потому что со мной легче. И каждое лето одно и то же, я ему говорю: так и так, то-то и то-то… А Матижа мне: „Что ты мне все о проблемах? Почему ты никогда не скажешь мне что-нибудь приятное!“ Да потому что все это забирает силы. А эти подростки! Я больше не могу брать подростков в штат. Они же ничего не смыслят, ни уха, ни рыла! Вот я и верчусь, делаю за них работу на этаже, как будто я молоденькая. Подносы везде разбросают… Прибираю за ними, таскаю подносы. Девочка на побегушках. Это же накапливается, Микки. Если бы хоть сын был с нами. Но Мэтью считает, что заниматься бизнесом — это глупо. И иногда я его понимаю. Мы уже застрахованы на миллион долларов. Теперь вот доставай еще один миллион долларов. Они советуют. А бассейн на гостиничном пляже, который всем так нравится? Страховая компания говорит: „Вот этого не надо. Кто-нибудь пострадает“. Пытаешься угодить американской публике — а выходит боком. А теперь еще компьютеры!»

Отавной задачей было установить компьютеры до лета, дорогостоящую систему, целую сеть. Все должны были ее освоить, и Дренке приходилось учить персонал, обучившись самой на двухмесячных курсах в колледже Маунт-Кенделл (Шаббат тоже ходил на эти курсы, так что раз в неделю они могли встречаться после них, спустившись с этого самого холма Кенделл, в мотеле «Ку-ку»). Для Дренки, с ее бухгалтерским опытом, освоить компьютер было раз плюнуть, а вот обучить персонал — гораздо сложнее. «Надо просто думать, как думает этот самый компьютер, — объясняла она Шаббату, — а большинство моих служащих не способны думать даже как люди». — «Зачем ты так много работаешь? Ты только изматываешь себя, ты же не получаешь больше от этого удовольствия». — «Получаю. Деньги. Деньги все еще доставляют мне удовольствие. И работа у меня не такая уж трудная. На кухне гораздо труднее. Пусть лучше моя тяжелая работа, пусть нервное напряжение. На кухне нужна такая физическая выносливость — просто лошадиная. Матижа, слава богу, джентльмен, он не ропщет, что вынужден работать как вол. Да, мне нравится получать доход. Мне нравится, что дела идут. Представь, в этом году, впервые за двадцать три года, мы не улучшили своего материального положения. И от этого тошно. Скоро все покатится под гору. Я же веду счета, я вижу, что ресторан стал давать гораздо меньше, чем раньше, при Рейгане. В восьмидесятые к нам приезжали даже из Бостона. Они не возражали против обеда в девять тридцать в субботу вечером, так что у нас был оборот. Но тех, кто живет поблизости, это не устраивает. Тогда деньги крутились, тогда была конкуренция…»