Театр Шаббата - [22]

После Дренка не могла наговориться о Кристе. Пока Шаббат вез Дренку до места, где она оставила машину, она льнула к нему, целовала в бороду, норовила лизнуть в шею. Она, сорокавосьмилетняя женщина, была взволнована, как девочка, только что вернувшаяся домой из цирка. «Когда имеешь дело с лесбиянкой, есть ощущение любви. Она так хорошо знает, как нужно трогать женщину. А поцелуи! Как она знает женское тело, как умеет ласкать, целовать, гладить, дотрагиваться до сосков и сосать их, и она такая ласковая, любящая, она готова отдавать — прямо как мужчина, и от нее исходит такая эротическая вибрация, она меня так заводит! Мне кажется, она лучше, чем мужчины, знает, как обращаться с моим телом. Найти эту нужную кнопочку и трогать ее именно столько времени, сколько надо, чтобы я кончила. А когда она начала меня целовать — ну, помнишь, и стала спускаться все ниже и ниже, и сосать… Она надавливает языком именно так, как надо, и там, где надо… о, это так чудесно!»

Сидя на кровати в нескольких дюймах от них, следя за каждым движением, как студент-медик на операции, он тоже неплохо провел время, и однажды даже смог быть полезен, когда Криста, чей мускулистый язык утвердился между бедер Дренки, начала вслепую шарить по простыне в поисках вибратора. Чуть раньше она достала три вибратора из тумбочки у кровати, — все цвета слоновой кости, разной длины, от трех до шести дюймов, — и Шаббату удалось найти один, самый длинный, и вложить ей в руку, придав ему нужное направление. «Итак, я-то вам не нужен», — сказал он. «О нет! Это удивительно и так интересно — быть с женщиной, но… — сказала Дренка и солгала, как выяснилось позже, — я бы не стала с ней одна. Я бы не возбудилась. Мне нужен мужской пенис, мужское желание, оно меня подстегивает. Но тело молодой женщины так эротично, так красиво: мягкие линии, маленькие груди, то, как она сложена, ее запах, нежная кожа… А когда я целую ее и спускаюсь вниз, мне кажется, что у нас там тоже все красиво. У меня никогда не возникало такого чувства, когда я просто смотрелась в зеркало. На себя смотреть стыдно, а собственные половые органы неприятны. А тут я всё рассмотрела, и знаешь, хоть я и часть этой великой тайны, я все равно не могу ее постичь».

* * *

Могила Дренки находилась у подножия холма, в сорока футах от стены времен Войны за независимость и огромных кленов, отгораживавших кладбище от асфальтовой дороги, которая серпантином поднималась к вершине холма. Все эти месяцы не меньше шести-семи дребезжащих машин за ночь — судя по звуку, грузовичков-пикапов — вспыхивали фарами и уносились прочь, оставляя Шаббата скорбеть о своей утрате. Требовалось всего лишь опуститься на колени, чтобы его не было видно с дороги, как не видно покойников. Он стоял на коленях, а машины мчались по шоссе мимо. Кроме него, ночных посетителей не было: старое деревенское кладбище на высоте восьмисот футов над уровнем моря — даже весной не лучшее место для прогулок в темноте. Звуки снаружи, — на Бэттл-Маунтин в изобилии водились олени, — в первые месяцы сильно нервировали Шаббата. Иногда он был почти уверен, что различал какое-то быстрое движение среди могил и что это была его мать.

Вначале он не знал, что станет приходить сюда регулярно. Тогда, глядя на могилу, он и представить себе не мог, что научится видеть сквозь землю, что увидит Дренку — увидит ее в гробу, увидит, как она приподнимает платье до той соблазнительной высоты, на которой чулки крепятся к резинкам пояса, увидит эту полоску плоти, которая всегда напоминала ему слой сливок у самого горлышка молочной бутылки. Такие бутылки привозил им Борден, когда Шаббат был ребенком. Глупо было в такой ситуации не предаться похотливым мыслям. «Ложись на меня, — говорила она Шаббату. — Вылижи меня, Кантри, вылижи, как это делала Криста». И Шаббат бросался на могилу, рыдая, как не рыдал на похоронах.

Теперь, когда она ушла навсегда, Шаббату казалось непостижимым, как это, даже будучи просто ее сумасшедшим любовником, мужчиной, зацикленным на ее дырке, еще до того, как Дренка стала для него всепоглощающим занятием, женщиной, с которой можно веселиться и строить планы, как это он ни разу не подумал о том, чтобы сменить мучительный брак с вечно пьяной Розеанной, потерявшей всякую сексуальную привлекательность, на брак с женщиной, близкой ему настолько, что подобной близости не бывает — разве что в борделе. Приличная женщина, готовая разрешить ему всё. Респектабельная женщина, бесстрашная настолько, что готова была соперничать с ним в смелости. Во всей стране и ста таких женщин не нашлось бы. Да нет, и пятидесяти не набралось бы во всей Америке. Тем не менее, не подумал! За тринадцать лет ему не надоело заглядывать в вырез ее блузки и задирать ей юбку — а ведь не подумал!

И вот теперь эта мысль просто рвалась из него. Кто поверил бы, что этот мерзкий развратник, оскверняющий город своим присутствием, этот негодяй Шаббат способен на такой прилив чувств. На похоронах, ледяным ноябрьским утром, его била крупная дрожь. Его колотило даже сильнее, чем ее мужа. Молодой Мэтью в полицейской форме не проявлял никаких эмоций, кроме затаенной ярости, которую переживал молча, — конфликт с собственным сознанием, мастерски урегулированный копом-профессионалом. Как будто его мать умерла не от страшной болезни, а была изнасилована и убита каким-нибудь психопатом, которого он непременно достанет и спокойно задержит, как только закончатся похороны. Дренка всегда хотела, чтобы в своих отношениях с отцом Мэтью проявлял ту же потрясающую сдержанность, что и на дороге, на дежурстве, где, по его словам, он ни разу не потерял над собой контроль, как бы его ни провоцировали. Дренка простодушно пересказывала Шаббату все эти похвальбы, пересказывала словами самого Мэтью. Радость, с которой она говорила о своем мальчике, возможно, не являлась для Шаббата самой интересной чертой Дренки, но, безусловно, была чертой вполне безобидной. Человеку простодушному, конечно, трудно представить, что одна и та же женщина может быть такой разной, но и Шаббата, знавшего толк в непоследовательности, иногда поражало то обожание, с которым свободная от предрассудков и постоянно искавшая приключений Дренка относилась к своему сыну, считавшему безупречное исполнение закона самой серьезной вещью в жизни и не имевшему друзей кроме копов: он объяснил ей, что теперь вообще не доверяет людям, если они